Она находилась на передовой всего неделю. Вместо мужественных лейтенантов и капитанов, влюбленно глядевших на нее сквозь аккуратные белые повязки и намекающих на любовные чувства, творилось черт знает что. Обожженные сходили с ума от боли, а не кричали лишь потому, что хватили раскаленного воздуха и сожгли гортани.
Они не могли мочиться, страдали, а катетеры просто некуда было вставить. Лохмотья кожи стягивались, обнажая голые черепа с бешено бьющимися венами. Иногда они лопались. Маша с надеждой ожидала, что человек отмучается, но обреченные люди снова начинали дышать и знаками просили морфий. Одну упаковку кто-то украл, и она пожаловалась Маневичу, который ей нравился.
– Держи при себе за пазухой, – кричал он, оглохший от контузии. – Вот здесь.
Он сжал ей грудь, отдернул руку и смутился.
– Я поняла, – закивала Маша. – Давайте я вам ухо закапаю.
Маневич положил ей голову на колени, в ушах прохладно шуршало, что-то потрескивало.
– Правда, лучше стало?
– Правда, – согласился Сергей.
Раненный в голову боец снова сорвал повязку. Раны запеклись, его можно было принять за выздоравливающего. Но лицо опухло, стало зеленоватым, а вокруг шеи завернулась твердая на ощупь опухоль.
– В тыл хочет идти… к хирургу, – пожаловалась Маша. – Его уже связывали, а он вырывается.
Маневич подобрал автомат и стал выбираться из блиндажа.
– Вы приходите, Сергей, – крикнула вслед Маша. – Мне тут страшно. Все раненые такие тяжелые.
– У тебя подружка есть, управляйтесь вдвоем.
– Она капитана лечит.
К вечеру артиллерийская стрельба утихла. Немецкие снайперы с высот, пользуясь, что склоны хорошо освещены, вели редкий прицельный огонь. Саша Бызин, не отошедший от непрерывной стрельбы, послал наугад несколько мин. Труба небольшого миномета покрылась нагаром. Позиции, которые он менял, были завалены пустыми корзинами из-под мин.
– Угомонись, – посоветовал ему Борис Ходырев. – Умные башку не подставляют, а дураков своей трубой не защитишь.
Закурили. Пожаловались, что нестерпимо хочется жрать. Ноябрьский предзимний воздух был прозрачен, отчетливо виднелись заводские трубы на окраине Сталинграда. Кое-где лопались орудийные выстрелы небольшого калибра, раздавались очереди дежурных пулеметов. Уставшая за день армия отдыхала.
– Скоро морозы как следует ударят, – сказал Бызин. – У нас в Ульяновске снег выпал.
– Седьмое ноября скоро, – в тон ему ответил Ходырев. – Готовят, наверное, подарок фрицам.
– А мы в качестве легкой закуски. Вчера четыреста душ было, а сегодня, дай бог, полтораста.
В сумерках, наконец, принесли харчи, водку, махорку. Явилось отделение саперов во главе со старшим сержантом. Кормежка была на редкость богатой. Рисовая каша с кусками свинины, консервы, хлеб вволю, сахар, а водку Надым наливал по сто пятьдесят граммов сразу.
Ходыреву, Бызину вместе с их отделениями объявили сухой закон. Предстояло ночью дежурить и прикрывать саперов.
– Завтра по двести граммов налью, – обещал Надым, сам пропустивший поллитра, не меньше. – Кашу ешьте и водичкой с сахаром запивайте.
В командирской землянке собрались Елхов, Воронков, Маневич и Надым. На правах бывшего старшины затесался Прокофий Глухов. Бывший всесильный старшина, когда-то самый богатый человек в роте, сидел в уголке и аккуратно щипал лучину для печки. Хозяйственные фрицы приготовили заранее ящики с прессованным углем. Кубики размером с кусок хозяйственного мыла легко разжигались и давали ровное пламя.
Сегодня решили устроить нечто вроде торжественного ужина по случаю успеха и выполнения приказа. Санитарка Тоня, которая пошустрее, накрывала на стол и негромко напевала.
– Весело, что ли, Антонина? – непонятно усмехнулся Елхов.
Санитарки, действительно, испытывали облегчение. Двое тяжелых раненных умерли, двоих эвакуировали с наступлением темноты. В небольшом блиндаже санчасти было пусто, лишь пахло гарью. Раньше утра новые пациенты не предвиделись, и поэтому девушки решили временно забыть о войне.
Пламя в печке плясало на морщинистом, словно покрытом многочисленными шрамами хорошо выбритом лице Степана Елхова. Тоня невольно засмотрелась на мужественного капитана и вздохнула. Глухов наладил керосиновую лампу, бензин, смешанный с солью, трещал, выплескивая огоньки, но в блиндаже стало сразу уютнее. Тоня осмотрела стол, где нарезанная селедка соседствовала с открытой банкой сгущенки, а сливочное масло из офицерского пайка лежало мятым комком. Аккуратный Глухов хотел сделать замечание, но промолчал.
Он находился здесь лишь по молчаливому согласию Надыма. Старый уголовник, много чего переживший, умел сочувствовать обиженным людям. Пришла медсестра Маша, розовая, то ли с легкого морозца, то ли от того, что была совсем юная.
– Ты вот что, Прокофий, – кашлянул Елхов. – Буди саперов, пусть начинают минировать. Борька Ходырев и Сашка Бызин дежурят сегодня за нас, ты им поможешь. Ну, а мы слегка расслабимся, не возражаешь, Прокофий Юрьевич!
– Никак нет, – вытянул руки по швам бывший старшина, все еще ожидая, что его вернут и посадят за праздничный стол.
Не дождался и неуклюже полез в ночь, где уже заметно похолодало. В голове бродила обида. Пока всех кормил-поил, хорошим был, а вляпался в неприятность – проваливай к чертовой бабушке. В глубине души Глухов понимал, поступили с ним по-божески, могли еще разок накрутить штрафной срок, а два раза в штрафных атаках уцелеть невозможно. Лежал бы сейчас в яме, которую закопать толком не могут. Надым отлил ему водки, и Глухов с удовольствием сделал большой глоток. Жизнь не потеряна, нечего кваситься.
Воронков, подтянутый, сменивший прожженные штаны на новые, сидел в блестящей портупее, с медалью «За отвагу» на груди. Из остальных боевую награду, орден Красной Звезды, имел лишь Елхов. Под треск взорвавшейся вдали мины налили водки и выпили. Санитарке Маше не нравилось соседство старшего политрука. Он словно обволакивал, подчинял ее. Вложил в пальцы кружку с водкой, протянул еду, вкус которой она совершенно не почувствовала, а спустя короткое время снова наполнил кружку.
Повод имелся. За удачно проведенный бой Елхова наградили орденом Красного Знамени. Обещали награды и Воронкову, Маневичу, ну, и взводным. Маша осилила лишь половину водки, жадно запила водой. Костя-ординарец двинул по столу ближе к Маше закопченную сковороду с пшенной кашей и тушенкой.
– Кушайте, Маша, – собрал всю свою деликатность заводской оголец Костя. – Отец, бывало, нахлебается лишка, так он горячей кашей закусывал. За обе щеки наворачивал, а потому трезвел быстро.
Костя вежливо вытер и без того чистую ложку о рукав и подал санитарке. Маша ему нравилась, да и возрастом она была старше его на год, не больше. Маша казалась красивой и недосягаемой. От трогательных неразделенных чувств Костя снова вздохнул и напомнил: