Толстяк припарковал фургон и принялся устанавливать все эти свои штуковины. Я тем временем заглянул в сумку. Там ничего не было, кроме конверта с пупырышками и маленькой квадратной коробочки, неумело упакованной в подарочную бумагу. На конверте было написано «Констанца Сото» и какой-то мадридский адрес. Я ожидал увидеть это имя, но меня удивила фамилия — та же, что у женщины, с которой Дечен познакомился во время войны. Две Констанцы Сото? А почему бы и нет? В самом начале книги Дечен вроде говорит, что их было три. Если вспомнить возраст той женщины из книги, это никак не может быть она. Хотя разве мы не читаем ежедневно про людей, которым перевалило за сто? Я взвесил в руке пакетик с подарком. Потом не удержался и попытался развернуть его. Нет, невозможно, пакет заклеен так, что, не повредив упаковку, его не откроешь. Можно, правда, открыть пакет, посмотреть, что там, а потом упаковать подарок в новый… Но я остановился: все-таки не стоит так бесцеремонно лезть в личную жизнь старика.
Я вышел из машины, чтобы понаблюдать за полетом: авиетка Дечена вот-вот должна была появиться. Хакобо готовился к съемке, прижавшись правым глазом к видоискателю. Но молчать он все равно не мог:
— У него там запланирована одна фигура высшего пилотажа, ее-то я и должен заснять. А потом он приземлится. Хорошо было бы управиться поскорее, минуточек этак за пятнадцать… У меня сразу вслед за этой съемкой другая, прямо впритык, — крестины снимать надо. И если я туда поспею, сто десять евро выйдет чистыми. Это включая две копии на DVD. Потому что теперь ведь как — если не делаешь копий на DVD, с тобой и разговаривать не станут…
Мне удалось отвлечься от его болтовни. Значит, одна фигура высшего пилотажа… Наверняка это волчок. Дечен столько раз упоминает его в своей книге… Ну выполнит он этот свой волчок, и это запечатлеют на видео. А потом что? Хакобо, наверное, в курсе, но мне не хотелось расспрашивать его, чтобы не вызвать нового словоизвержения.
— Извини, — сказал я ему, — мне нужно это дочитать до того, как он приземлится. — И отошел в сторону.
Я не врал ему, мне действительно нужно было дочитать. Мне хотелось узнать, чем там кончилось дело, до того как Дечен приземлится и отберет у меня книгу.
Я спал, я бредил.
Длинные-длинные белые женские пальцы касались моей истерзанной кожи, будто клавиш пианино, извлекая музыку из каждой ссадины, и эти аккорды заглушали рев невидимых самолетов, чьи лопасти неустанно вращались у меня в голове.
Язык оранжевого пламени, который убил Пепу на Пуэрта-дель-Соль, обернулся ползучей огненной гадиной с беспощадным немигающим взглядом. Чудище гналось за мной по городу. Извиваясь, оно ползло по мадридским улицам, роняя из своего чрева черные яйца, которые катились по мостовой и превращались в маленькие рождественские елочки; елки росли на глазах, на их ветвях зрели огненные апельсины; плоды отрывались от веток, взмывали ввысь и взрывались там, окрашивая небо в немыслимые цвета — коричневый, желтый и темно-зеленый.
Я пытался убежать от змеи. И тогда вокруг меня внезапно сгущалась тьма, и из тьмы возникал Рамиро. Он целился в меня из пистолета и не давал мне убежать. Может, он хотел отдать меня чудовищу? Но звуки невидимого пианино вставали вокруг меня стеной, защищали меня. Я проваливался в беспамятство, и Рамиро нес меня куда-то на руках по длинному черному коридору. Из-под полуприкрытых век я видел, как на темной стене, приплясывая, кривлялись тени — наши тени, искаженные пламенем свечи.
— Если они поселят тебя в своем доме, — звучал у меня в ушах голос Кортеса, отзвук реальности в этом мире теней, — считай, главное сделано. Но для тебя, Хоакин, самое трудное и опасное начнется потом. Это и будет твое задание.
Потом? И что же будет потом? Человек предполагает, а случай, которому мы даем столько ошибочных имен, располагает.
Внезапно в этот мир теней ворвалась ты — вернее, твой голос. Ты сказала:
— Нет, температуры у него нет…
Почему эти слова запечатлелись у меня в памяти? Если бы я знал тогда, что это ты говоришь, все было бы понятно. Но тогда я еще не знал тебя, просто услышал чей-то незнакомый голос. И тем не менее твои слова накрепко засели в моей одурманенной голове.
— Нет, температуры у него нет…
Твой голос, мягкий, мелодичный, чувственный, волшебный… единственный на свете. Столько красивых слов, а передать, что я тогда ощутил, все равно не удается. Он околдовал меня, твой голос, просто околдовал… Много лет спустя я понял, в чем тут дело: твой голос был первым женским голосом, который я услышал в своей жизни (монахини не в счет). Первое, что слышит ребенок, появившись на свет, — это нежные слова матери. Ласковые непонятные слова обволакивают младенца, убаюкивают его, охраняют, он плывет в них, защищенный на время от мира, который уже подстерегает его там, снаружи. Но я-то никогда не ощущал ничего подобного до того самого дня, когда впервые, еще в забытье, услышал твой голос.
Мой первый женский голос (точно так же как смех Пепы стал первым женским смехом в моей жизни, — а потом бомба упала на Пуэрта-дель-Соль, и все кончилось). Первый женский голос, первые руки, которые прикасались ко мне заботливо, с нежностью. Потом я узнал, что это твои руки раздели меня, уложили меня в постель, укрыли меня одеялом, подложили под голову подушку. А теперь твои пальцы — белые, длинные, нежные — коснулись моего лба.
— Нет, температуры у него нет…
Я не знал, что мне делать — открыть глаза, чтобы увидеть твое лицо, или подождать, продлить это прикосновение твоей руки. Решил все-таки потянуть немножко. Но когда я наконец открыл глаза, тебя уже не было рядом.
Я был один в комнате, лежал в кровати у единственного окна. Оно было закрыто, но сквозь стекла в комнату проникал солнечный свет. На другой стороне внутреннего дворика виднелась крыша с башенкой. Наверно, это и есть та самая мансарда, где меня застал Рамиро. Значит, план Кортеса все-таки сработал? Мне удалось проникнуть в стан врага?
— Констанца — необыкновенная женщина, — сказал мне капитан однажды утром, когда мы с безрассудной дерзостью облетели Мадрид и покружили над площадью Аточа, чтобы я увидел с воздуха дом, в котором жили вы с Рамиро. — У нее страсть помогать людям, это сильнее ее, она просто не может удержаться. Стоит ей увидеть, что кому-то плохо, и она тут же спешит на помощь. Поэтому я знаю, что она возьмет тебя в дом. Если, конечно, ты хорошо сыграешь роль бедного сиротки.
Положим, сыграть такое мне не составит особого труда, подумал я тогда. Да мне, собственно, и играть-то незачем. Сирота — он сирота и есть.
— Мансарда эта — моя, — продолжал Кортес. — Я купил ее до войны. Рамиро сам позвонил мне однажды и сказал, что прямо над ними недорого продается жилье, отличный вариант, и раздумывать нечего, через несколько лет этой квартире цены не будет. Вот такие в жизни случаются совпадения. Если ключ подойдет и ты сумеешь попасть вовнутрь, если тебе удастся устроить все так, чтобы они застали тебя там как бы случайно, и Констанца поверит, что твоих родителей расстреляли, а ты сбежал от войны в Мадрид, — она непременно позволит тебе остаться у них, вот увидишь.