— Посмотри, Хоакин. Это наша дочь. Вторая Констанца. На, подержи ее…
И ты протянула ее мне. Свою дочь. У меня голова закружилась, когда я взглянул на нее; это было какое-то новое чувство, и обрушилось оно на меня сразу и бесповоротно, чтобы остаться со мной навсегда, как неизлечимая болезнь. Вторая Констанца…
— Ну что ж, оставляю своих женщин в надежных руках, — сказал мне Рамиро, и сердце у меня сжалось от гордости и от стыда.
Все мы знали, что нас ждет, что надвигается. Может, эта бомбежка была уже не для того, чтобы запугать и сломить, — это был просто сигнал к началу наступления. Рамиро не мог позволить себе уклониться от выполнения долга. Хотя, наверное, больше всего на свете ему сейчас хотелось остаться с тобой. Вы обнялись, так крепко, с таким отчаянием, что я отвернулся, покраснев.
То, что объединяло вас в это мгновение… мне так и не суждено было испытать в жизни ничего подобного. Но я, по крайней мере, пытался это найти и был честен с собой. Да, я всегда был одинок, но это было достойное одиночество.
Вновь ударила артиллерия, но звук на этот раз был какой-то другой. Откуда я это взял? Неужели я мог в эту минуту различать подобные оттенки? Сам не знаю. Я просто почувствовал, что стреляют как-то по-другому, — а может, лишь вообразил, что почувствовал. Но вы оба тоже это поняли: Рамиро оторвался наконец от тебя и бросился к выходу.
Войска Варелы начали штурм Мадрида. Смерть пришла за своей добычей.
Перед тем как спуститься, я постоял немного у окна. Город под огнем — жуткое и завораживающее зрелище. Мне было страшно, хотя в этом страхе жила и надежда: если мне удастся перебежать к врагу, доказать «маврам» и легионерам, что я свой, что я просто выполнял здесь боевое задание, — я спасен. В свое оправдание я могу сейчас сказать лишь одно — от этих мыслей мне сделалось не по себе. А как же другие? У меня была надежда на спасение — пусть крохотная, пусть призрачная. А вот у тысяч мадридцев и такой надежды не было, они точно знали, что им предстоит умереть. И какой лютой смертью! «Маврам» — марокканским наемникам генерала Варелы — плевать было на идеологию, им выдали карт-бланш на случай взятия Мадрида, и теперь, войдя в город, они будут убивать, грабить и насиловать. Об этом, мучительно боясь за твою судьбу, Рамиро говорил всякий раз, когда по вечерам мы собирались все вместе за ужином, — и до чего же горько и тревожно было всем нам теперь за этим столом. Я же думал о Кортесе, о его благородстве и великодушии, и повторял себе, что это неправда, не может такого быть. И здесь, у окна, думая о своем спасении, я, как и Рамиро, боялся за тебя. И за твою дочь, так ненадежно защищенную словами, процарапанными на стене. «Констанца, 7.11.36»: молитва, надежда, обещание — бесполезные, в сущности, вещи; разве ими защитишь кого-то от свирепой ярости африканских наемников и нацистских истребителей.
Чья-то рука легла на мое плечо. Куртка на мне была плотная, но я узнал твои пальцы.
— Хоакин…
Я не обернулся, не отозвался. Я знал, что стоит мне обернуться — ты уберешь руку с моего плеча, и мне хотелось продлить это прикосновение, этот единственный и последний миг, когда мы были с тобой вдвоем, одни в целом мире, только ты и я.
— Хоакин, — повторила ты.
И тогда я обернулся. И посмотрел на тебя. Ты держала на руках девочку, и видно было, что ты изо всех сил борешься с подступающими слезами.
— Я хочу тебя кое о чем попросить.
До чего же дурацкая и непредсказуемая штука — человеческая душа. Мы были на волосок от смерти, а у меня внутри все пело от радости, потому что тебе вдруг понадобилось о чем-то меня попросить. Я чуть не расплакался от счастья, но сдержался — ведь ты же держалась.
— О чем?
— Пойди за ним. Снова. Прошу тебя. Пусть с ним ничего не случится!.. — и тут ты наконец разрыдалась. Ты так боялась, что Рамиро погибнет, что просила меня о совершенно невозможной, абсурдной вещи. Как я мог уберечь его от беды, если всем нам оставалось жить считанные часы…
Я сжал твои руки. Я провел пальцами по твоему лицу, вытер твои слезы. Девочка тихо спала у тебя на руках. На какое-то мгновение я позволил себе вообразить, что мы — семья, что Мадрид, свободный и счастливый, — это город, в котором нам с тобой предстоит прожить жизнь.
— С ним ничего не случится, клянусь тебе.
Я старался говорить как можно решительнее. А ты — наверное, ты и сама понимала, что я пообещал невозможное, — улыбнулась и сжала мою руку.
Память о твоем прикосновении все еще была со мной, охраняла меня и придавала мне сил, когда я выбежал на улицу, чтобы защитить Рамиро.
Я бегом бросился к министерству: туда, предполагал я, он должен явиться в первую очередь. Мадрид не то спал, не то грезил наяву. Стояла ночь, но казалось, будто уже рассвело. Несмотря на канонаду и падающие бомбы, иногда посреди пламени возникали озерца тишины. Вот во время одной из таких передышек я услыхал шаги у себя за спиной и обернулся.
За мной, еле поспевая, шел Пепе, тот мальчик с испуганным лицом. Он уставился на меня широко открытыми глазами.
— Ну чего тебе? — сказал я. — Тебя же убить могут, не понимаешь, что ли?
— Понимаю… Так я поэтому за тобой и иду, чтоб меня не убили…
— Ну и куда же ты собрался?
— А я почем знаю. Просто иду за тобой, и все. Куда ты, туда и я. А ты куда?
— Я сам толком не знаю… Ладно, пошли вместе.
И мы побежали.
Через несколько мгновений нам встретился человек средних лет — он тоже спешил, только в противоположную сторону. На нем было пальто, застегнутое доверху, на голове берет, в правой руке он держал охотничье ружье. Из кармана пальто выглядывало что-то продолговатое, завернутое в газетную бумагу, похожее на булку. Кто-то приготовил ему бутерброд, собирая на войну. Значит, у него тоже была своя Констанца. Мы с ним переглянулись на ходу. Увидел ли он в моих глазах такой же страх, какой я увидел в его взгляде?
Мы с Пепе поспешили дальше по пустому городу: казалось, он принадлежал нам двоим. На нас чуть не наехал переполненный людьми грузовик, внезапно выруливший из-за угла; его пассажиры, вооруженные мадридцы, звали нас с Пепе поехать с ними. Но я должен был охранять Рамиро, а Пепе не хотел со мной расставаться. Мы пошли дальше. Теперь нам повсюду попадались люди — много людей. И откуда только они взялись? Неорганизованные, зато полные решимости. Порой растерянные, но готовые постоять за себя. Одним своим существованием они придавали мне сил, сами того не зная, — как и мне, может, удалось подбодрить кого-то из них. Было уже не важно, что мне вроде бы полагалось находиться на другой стороне. Ты сейчас была той стороной, за которую я сражался. И у каждого из этих людей, брошенных на произвол судьбы собственным правительством, была своя собственная Констанца. Вот за них, своих близких, эти люди и сражались, благодаря им перестали чувствовать себя перепуганными одиночками посреди всеобщего смятения.