Каждые пять минут нам приходилось бросаться в кювет, и над нашими головами трещали очереди английских самолетов.
Самым трагичным зрелищем были раненые. Госпитали в спешке эвакуировались из этого района, но не было ни одной санитарной машины. По дорогам шли сотни несчастных парней с руками и грудью в гипсе, с забинтованными головами, многие шли на костылях. Они вот так должны были тоже идти к Балтийскому морю, пешком среди горящих машин и в страшной толчее.
Я проехал кое-как свои километры и добрался наконец во второй половине дня до Любека, в штаб к адмиралу Деницу.
Один из ближайших его помощников отвел меня в угол комнаты и сказал вполголоса — это было 30 апреля 1945 года в семнадцать тридцать вечера — доверительную новость, заледенившую мне кровь:
— Будьте внимательны: завтра сообщат о смерти фюрера!
Гитлер действительно был мертв? Или пытались выиграть время, прежде чем обнародовать эту ужасную новость? Или готовили что-то другое?
Во всяком случае, до исторического заявления адмирала Деница «Битва за Берлин» новость о смерти Гитлера мне была сказана на ухо в самом штабе адмирала. Я еще больше убедился в приближении развязки, когда пришел в отделы штаба войск СС на севере Любека на берегу залива, заливаемого дождем.
Но никто точно не знал, где находится рейхсфюрер СС. Мне могли только указать на карте замок, где должен был находиться его КП. Чтобы добраться туда, надо было сначала вернуться в Любек, затем проехать километров сорок по дороге на восток вдоль балтийского берега в направлении Висмара.
Мне пришлось с неимоверным трудом пробираться через тысячи грузовиков, двигавшихся к северо-западу. В любой момент они могли раздавить нас.
В два часа утра, когда мы прибыли в район Кладова, я был поражен удивительным явлением. Длинные белые лучи прожектора освещали соседний берег и небо. Это должно было быть летное поле Гиммлера. Но если была такая иллюминация, значит, противник терпел ее.
Я представил, как Гиммлер летит в этот час в темном небе. Он действительно летел там. Замок, где располагался его КП, был почти пуст, когда я наконец вошел в него, долго поплутав в окрестном лесу.
Это было мрачное сооружение в псевдоготическом стиле 1900 года, настоящая декорация для детективного фильма. Едва освещенные узкие коридоры и лестницы имели траурный вид.
Флаги гильдий свисали сверху, как в мрачной часовне. В трапезном зале современные картины представляли все категории трапезничающих в виде карикатур, на манер Пикассо. Вдоль зубчатых стен из красного кирпича и под осинами парка несли службу полицейские с продолговатыми пепельными головами.
В глубинах этого замка я нашел всего лишь начальника спецпоезда Гиммлера, услужливого доброго малого, с лицом, испещренным сотнями серых точек, как будто оно служило полигоном для колонии мух.
Он провел меня в кабинет одного полковника с усталыми и бесцветными глазами. Я поздоровался с ним его обычным приветствием «Хайль Гитлер!» Никакого «Хайль Гитлер!» я не услышал в ответ. Я нашел это странным и осторожно спросил об этом. Каждый опрошенный показался мне в сильном затруднении. По всей очевидности, тема Гитлера стала запретной темой для разговоров в этих пещерообразных казематах.
Никто не смог мне сказать, когда вернется Гиммлер. Он улетел на самолете.
Утром он вновь появился подобно порыву ветра, но остался лишь на несколько минут. У нас даже не было времени увидеть его. Когда мы дошли до лестницы, он уже убыл, бледный, небритый. Мы увидели только три автомобиля, подпрыгивавших на песчаной дороге.
Но все же Гиммлер успел подписать приказ об отступлении дивизии «Валлония» и дивизии «Фландрия» в сторону Бад-Зегеберга, населенного пункта в земле Шлезвиг-Голштиния на северо-западе от Любека, таким, каким я его приготовил ночью.
Он заявил, что хотел бы видеть меня. Я должен был найти место, где поселиться и ждать его возвращения. Я сразу же посадил моего начальника штаба с официальным приказом в одну из наших двух машин и направил его навстречу валлонцам и фламандцам по дороге на Шверин.
Одновременно я послал моего второго офицера по поручениям в Бад-Зегеберг с другой машиной для того, чтобы подготовить подходящее место для наших изнуренных солдат. Кроме того, этот офицер должен был проинформировать о приказах Гиммлера посты фельджандармерии и комендатуру Любека.
Оставшись один, я устроился в домике кузнеца у дороги на Висмар, взял стул и сел у порога двери, как делал это у своих родителей вечером в моем родном городе, когда был маленьким.
Грузовики проходили сотнями. Английские самолеты как никогда контролировали небо над дорогами. Очереди трещали на востоке, севере и западе над нескончаемыми полосами красно-серых костров.
Мой ум витал в грезах. Глаза блуждали в пустоте, как будто мир, в котором я так интенсивно жил, уже потерял свое дыхание и растворялся в грустных дымах.
Балтийское море было в получасе отсюда в конце пашен, где пробивалась апрельская озимь.
С наступлением темноты я сел на здоровый коричневый камень. Розовел вечер. Ничего не было слышно из неслыханного шума дорог. Только время от времени какой-нибудь немецкий самолет шел вдоль берега моря, почти по гребням волн, чтобы оставаться невидимым. Может, и мои мечты умрут, как это бледное небо, охватывавшее ночь?
Я встал, прошел в дом и лег, не снимая форму и снаряжение, рядом с неподвижным кузнецом.
В два часа ночи дверь сотряс сильный стук. Я побежал открывать.
Свеча освещала скромную комнату большими отсветами. Один молодой немецкий полковник, посланный Гиммлером, стоял прямо передо мной с осунувшимся лицом. Я понял без слов и встал по стойке смирно.
— Фюрер мертв, — пробормотал он.
Мы оба помолчали, кузнец тоже молчал.
Потом две слезы, слезы чистого сердца, проскользнули по его старческим морщинистым щекам…
Немецкий полковник, сообщивший мне о смерти Гитлера, добавил, что Гиммлер этой же ночью уедет из этого района и остановится на севере Любека в направлении Киля в Маленте. Это болезненного звучания имя отдавало какой-то вялой лихорадкой. Гиммлер будет ждать меня там днем, 2 мая, в три часа.
Остаток ночи я провел, думая о Гитлере. Я не знал о том, что сказал тогда в своем заявлении Дениц. Никакого сомнения в смерти Гитлера у меня не было.
Я снова видел его, такого простого, с чувствительным сердцем, грохочущим от гения и мощи. Его народ любил его и шел за ним до конца. Ни одно колебание, ни одно сомнение не зародилось во время всей войны в восхитительной верности немецких народных масс этому человеку, чьи бескорыстие, честность, чувство германского величия нации они знали.
Это был почти уникальный факт в мировой истории: разбитый, подверженный самым ужасным мукам, которые только может вынести нация, этот народ не допустил никакого ропота против руководителя, направлявшего и державшего его на этом ужасном пути.