Я прибыл с ними в Байбузы. Две длинных улицы слободы пролегали вдоль вершины. У подножия этих хижин местность слегка спускалась к Ольшанке на дистанцию с километр. Таинственный лес смотрел на нас.
Русские укрепились у входа в лес, внешне не обнаруживая себя. Мы установили наши минометы, артиллерию и противотанковые пушки, наша пехота заняла позиции.
Деревня была спокойной, лес был спокойным, ни одна спина не двигалась среди палок подсолнуха. Я установил мой КП в первой избе в юго-восточной части.
Внезапно в восемь часов одна-единственная очередь разорвала темноту. Через пять минут мой КП, прошитый зажигательными пулями, пылал на вершине холма как золотой факел с миллионом искорок-соломинок. Вся возвышенность была освещена.
Однако после очереди не было никакого шума, ничего. Несколько темных пригнувшихся спин потихоньку пробежали до берегового тростника. Там, в чаще, блестящими глазами смотрели на огонь. Между лесом и нами начался бой.
Мы обосновались на нашем новом участке украинского фронта 21 ноября 1943 года. Через несколько дней, чтобы обстрелять своих новобранцев и прощупать местность, при первых лучах утреннего солнца я пробрался на советский берег.
Узкий деревянный мост Байбузы — Закревки, который как русские, так и мы могли взорвать, по-прежнему был цел, так как и те и другие сохраняли его на черный день.
Мы свернули к югу; с десятком солдат я проскользнул через поле подсолнухов до речки Ольшанки. Вода была ледяная и доходила нам до живота.
На другом берегу я поставил пулемет, чтобы прикрыть переход реки. Затем мы долго ползли по гати до леса.
Высокие сосны были безмолвны, светло-желтый песок был девственным. На одной опушке мы обнаружили стадо и двух пастушков. И все.
В качестве жеста вежливости большевикам мы подожгли, возвращаясь, три стога сена на границе участка противника.
Когда мы основательно укрепили траншеи и колючую проволоку на юго-восточной и восточной окраинах деревни Байбузы, генерал, командовавший армией, отдал, как и следовало, приказ сменить все позиции и укрепиться, выдвинувшись вперед к самой кромке вод Ольшанки.
Теперь мы были на открытой местности, а зима приближалась. Наверху, в Байбузах, мы по очереди отдыхали в избах, жалких лачугах, построенных на голой земле, саманные стены которых сочились влагой. Но все же была крыша, два маленьких оконца. Внизу была пустынная равнина, грязь и песок.
Мы расположили наши боевые точки на расстоянии семи километров друг от друга, вдоль холмов или поблизости от маленького моста в Закревках. В двухстах метрах от Ольшанки над холмом возвышалась березовая роща: мы оборудовали там оборонительную линию, ночью затащили туда зенитки. По верху сети траншей на брустверах пробегала колючая проволока.
Через две недели нашей бригаде пришлось сильно растянуться к югу до Староселья. Новый участок резко спускался к деревне Ирдынь, занятой большевиками. Но между этим населенным пунктом и нашими блиндажами простиралась широкая степь. В этих лесах росли тростники и ползучие растения.
Пошел снег. В степи бегали кролики, виляя хвостиками, рыли свои норы. На фиолетовый лес спускались розовые вечера.
Но нашим парням приходилось нелегко. Патрули доходили до болот, кромка льда ломалась, многие отморозили ступни. Но эти неурядицы не снижали боевой накал духа: для каждого патруля из шести человек бойцы спорили, чтобы их выбрали и назначили в рейд.
На другом конце сектора наши ребята из Мошен прошли вдоль речки Ольшанки. Следы дороги шли вдоль берега. В зоне расположения противника на спуске сиреневого и фиолетового леса видны были развалины одного монастыря и желтые гирлянды старого крепостного вала. Наши люди окапывались, рыли рвы, в то время как наблюдатели следили за правым берегом, испещренным палками кукурузы.
Вечером русские просачивались сюда на разведку местности. Наши тоже пробирались под покровом темноты на тот берег. Но поля, черные от вязкой грязи и покрытые первым снежком, были напичканы минами. Мы слушали ночные звуки: всплеск огня, шум взрыва, крики, и те, кто уцелел, притаскивали окровавленных раненых.
Одному из таких, маленькому семнадцатилетнему шахтеру из Шарлеруа, хрупкому, как девочка, во время одного из таких рейдов раздробило обе ступни и руку. Он держался с месяц на кушетке в полевом госпитале под Корсунем. С каждым днем он становился все прозрачнее от худобы, но всякий раз улыбался, когда его навещали. Он был счастлив, получив Железный крест. Он так и умер, поглаживая в руках, как райскую птичку, эту красно-бело-черную ленту.
* * *
Лес по-прежнему был полон таинственных опасностей. И тем не менее каждую ночь сквозь наши посты просачивались люди, осторожные, как сервалы. В ночи слышны были шорохи, вдалеке им отвечал другой крик совы. Мы понимали эти сигналы, мы угадывали присутствие лазутчиков. Иногда наши часовые открывали огонь. Но утром мы не видели ни следов, ни крови.
Напрасно мы усиливали патрулирование. Я сам с одним из моих бойцов проводил целые часы в дозоре ночью у реки. Ничего мы не обнаружили. Это приводило в отчаяние, потому что всякий раз утром в пяти, пятнадцати километрах от нас грузовики взлетали на воздух на новых минах.
Наши деревни жили какой-то напряженной ночной жизнью, получая задания, подкармливая советских партизан. В темноте русские проскальзывали в своих сандалиях из свиной кожи, они знали каждую пядь местности, они были неуловимы. За месяц ни мы, ни дивизия «Викинг» не захватили ни одного пленного.
Надо было во чтобы то ни стало узнать, что затевалось в фиолетово-белом лесу. Крестьяне перешептывались. В конце концов от них мы узнали, что в этом лесном массиве под Черкассами скапливалось до десяти тысяч живой силы. Но где?
Они получали вооружения: с наших наблюдательных постов мы видели, как большевики строили многочисленные бункеры и подвозили противотанковые орудия.
Но это только на первых сотнях метров. Что было дальше, за этим местом, под обширными сосновыми лесами, простиравшимися до Днепра на востоке и до Черкасс на юго-востоке?
Каждая изба хранила свою тайну. Наши деревенские жители были приветливы, как и почти все в деревнях Украины. Они проклинали коммунизм, разоривший их и закрывший их церкви.
Но немецкие управляющие иногда плохо относились к ним, поэтому у некоторых семей сын или отец партизанили в окрестных лесах.
* * *
Я тщательно следил за тем, чтобы моя деревня Байбузы была счастливой деревней, несмотря на войну. Валлонцы — добрые парни. Они быстро освоились с местным населением, приносили в избы подарки.
Я установил обычай: по воскресеньям с зари до обеда, одетый в золоченое и фиолетовое облачение, служил один замечательный поп, двадцать три года скрывавшийся в лесах. Вся деревня присутствовала на службе, сотни раз простиралась на землю в поклонах, часами мелодично пела страстные молитвы, переворачивавшие сердце.