Несколько минут я стоял, немой и неподвижный, не обращая внимания на жару и палящее солнце, не в состоянии реагировать ни на что, как вдруг ритмичный шум, глухой и невнятный, заставил меня очнуться; это был ток моей собственной крови, гулко стучавшей в висках.
Я тут же сел в машину и поехал в том направлении, куда ушел мужчина, то есть, назад, к городу. Я был уверен, что увижу его, но так его и не нагнал.
Я проехал по дороге дважды, полагая, что, возможно, проскочил мимо него и уехал вперед, потому что ехал слишком быстро, и все высматривал, не попадется ли мне на глаза хоть что-то, что могло бы привести меня к нему. Но его нигде не было видно – будто сквозь землю провалился.
Час спустя я снова был в одном из баров квартала, потягивая третью рюмку коньяку. Мне необходимо было выпить, но, несмотря на алкоголь, расслабиться так и не удавалось. Даже мой приятель, когда я возвращал ему грузовичок, и то сказал, что у меня такое лицо – краше в гроб кладут. Чувствовал я себя странно, словно был в каком-то трансе, будто в момент, когда началась та сцена на дороге, меня загипнотизировал какой-то чародей, и до сих пор все никак не щелкнет пальцами, чтобы меня разбудить.
Я разглядывал группу рабочих в синих комбинезонах, обычных завсегдатаев бара, которые как раз заканчивали свой обед, состоявший из бутербродов, и заказывали кофе с рюмкой анисовки, и это вернуло меня к действительности. До меня вдруг дошло, что я прилично набрался; тем не менее, я обрел способность нормально реагировать и мог спокойно поразмыслить о том, что произошло.
В том, что я видел на дороге, сомневаться не приходилось. Все было очень просто, трагично и просто: к этому человеку вернулась память. Как он это воспримет, зависит только от его характера, от его природы. Он может повести себя, как человек с сильной волей, у которого достанет смелости пережить весь тот кошмар, в который превратилась его жизнь, трагически прерванная около тридцати лет назад, и попытаться сейчас, по мере возможности, соединить разорванную в тот день 1936-го года нить, но может и оказаться человеком нерешительным, неспособным вынести столь мрачную насмешку судьбы. Такая возможность казалась мне наиболее вероятной, и я вполне мог представить себе, что он закончит свою жизнь под колесами грузовика или выбросится из окна.
Я решил обойти те места, где видел его: бар, парк, переулок… Это было то немногое, что я мог сделать. Я, конечно, понимал, повстречай я его снова, я не слишком сильно смогу ему помочь, разве что, он просто облегчит душу, поговорив с единственным человеком, который знает его историю. Кроме того, я думал, если встречусь с ним, то наконец смогу узнать, кто он, и чем закончилась история, начавшаяся так много лет назад. Я посвятил этим поискам несколько дней – обходил парк, торчал в баре, сторожил в переулке, – но нигде не обнаружил никаких следов моего бродяги. Ниша, где он спал, стояла заброшенная, и было ясно, что он ни разу за это время не приходил сюда ночевать, а любезный официант из бара сказал мне, что бродяга не появлялся у них уже несколько дней. Мало-помалу я вернулся к своим обычным делам, которые совершенно забросил, так что у меня на работе даже появились проблемы, потому что в первые дни поисков я то и дело отсутствовал без каких бы то ни было вразумительных объяснений. Однако в то время работа мало что значила для меня. Найти бродягу – вот что было моим необъяснимым наваждением, и оно не давало мне покоя тем больше, чем более безрезультатными становились мои поиски, и толкало меня на то, что я часами просиживал в баре, облокотившись на стойку, или кружил по парку поблизости от того места, где он тогда просил милостыню, словно его появление исцелило бы меня от несуществующей болезни, а может быть, стало бы чем-то вроде своеобразного спасения души. То, что мои стремления не находили выхода, потому что поиски ничего не дали, привело меня в состояние такой депрессии, какой я до того не испытывал, и со временем она только усиливалась.
Однажды я снова пришел в переулок. Раньше я приходил туда по утрам, в наивной надежде застать бродягу спящим. Но так как это не принесло никаких результатов, я решил прийти туда вечером. И, может быть, пропустить рюмочку в одном из тех задрипанных баров… В переулке было темно и безлюдно. Ниша бродяги выглядела такой же заброшенной, как и в предыдущие дни, и заброшенность эта только подтверждала, что он не возвращался туда с того дня, когда мы с ним были на дороге. Меня дрожь пробрала, когда я снова увидел это подобие человеческого жилища, и мне тут же захотелось выпить и побыть среди людей. Я направился к мрачным барам, которые посетил некоторое время назад, но оба заведения оказались закрыты; может, у них просто был выходной, но это обстоятельство вызвало во мне ощущение, что мое одиночество здесь, посреди переулка, вдруг разрослось до удушающих размеров, и я быстро зашагал по направлению к главной улице, чуть не бегом, почувствовав вдруг какой-то страх, как будто мне угрожала некая невидимая сила, которая отступила только тогда, когда я оказался в ближайшем баре, постепенно приходя в себя под действием спиртного и особенно от того, что вокруг были люди. Невидимая сила – это мое одиночество. Впервые в жизни я почувствовал, что совершенно один, и хотя это было то, к чему я всегда стремился, мне стало страшно, поскольку отражение, которое я видел в зеркале на стене, опрокидывая рюмку за рюмкой, чтобы успокоить нервы, являлось отражением человека, у которого уже нет времени впереди, и он не сможет наверстать его, чтобы разрушить одиночество, им же самим созданное: его уже нельзя разрушить, оно будет с ним до конца дней. От этой убежденности в желудке у меня все сжалось, словно что-то сдавило его и заполнило тоской и тревогой, заставив увидеть печальную истину так ясно, будто поднялся театральный занавес, и я увидел действие: мне пятьдесят три, и я попусту растратил свою жизнь. Помню, в тот момент я даже удивился, что был так слеп, или что всю жизнь был так глуп, раз я не понимал этого тогда, когда все еще можно было исправить. Вот и сейчас, как глупо, как необъяснимо глупо сидеть тут и ждать, что этот человек снова появится, будто его появление даст мне возможность по-другому прожить остаток жизни так, как это стало мне вдруг необходимо. Может, только в самой глубине сознания я понимал, что единственное стоящее дело, которое я сделал за свою жизнь, единственное оправдание моей жизни – это то, что в начале войны я спас человека.
Подобные размышления будоражили меня, и мое положение казалось мне все более зловещим и безысходным по мере того, как официант наполнял мою рюмку – до тех пор, пока весь алкоголь, который я в себя вобрал, не затмил сознание, лишив меня таким образом возможности думать вообще о чем бы то ни было.
На следующий день я встал рано. Как я накануне добрался до дому, я не помнил. Голова у меня раскалывалась, а соображать я начал только после того, как постоял под холодным душем, принял несколько таблеток аспирина, выпил две чашки кофе и сделал пару глотков коньяку. Прежде всего, я решил покончить с поисками, ведущими в никуда. Я никогда не узнаю, что сталось с бродягой, и, хотя я действительно сочувствую ему в его ужасной судьбе и даже считаю его жизнь частью своей жизни, мне придется признать, что пытаться вытащить его из этого, все равно что камень гвоздем долбить. Наиболее вероятно, что несчастный бедолага покончил с собой, не в силах пережить всего того, что произошло. И вообще, следовало, наконец, подумать о себе.