Обретя странное спокойствие, полковник решил, что первым делом надо вынуть так кстати подвернувшийся негодный патрон. Иртеньев зажёг лампу, аккуратно подкрутил фитиль и, заглянув в барабан, вздрогнул. Ни в одном из гнёзд патронов не было.
Сердце у полковника ухнуло, мысли метнулись совсем в другую сторону, и он испуганно уставился на раздвижную перегородку, ожидая, что вот-вот из-за бумажной фусума выскочат притаившиеся там агенты кемпетай.
Однако никто не выскакивал, но все былые подозрения полковника уже вспыхнули с новой силой и, словно высветившись во времени, создали целостную картину преднамеренной слежки. И, самое главное, он понял, что разрядить «бульдог» могла только Ревекка.
Внезапная злость охватила Иртеньева, и тут его взгляд остановился на крошечной сакдзуки, прятавшейся за лампой. Рука сама потянулась к чашке, но рисовой водки там уже не было, и полковник выругался вполголоса.
Тем не менее надо было что-то предпринимать, и Иртеньев, окончательно взяв себя в руки, принялся тщательно осматривать свои вещи, высматривая следы обыска. К его удивлению, если не считать разряженный «бульдог», всё было на своём месте.
Полковник начал теряться в догадках, как вдруг его пальцы нащупали в брючном кармане небольшой свёрток. Он поспешно вытянул его на свет и, развернув бумагу, неожиданно для себя увидел аккуратно сложенные патроны.
И почти сразу же Иртеньев разглядел, шедшую наискосок смятого и испачканного оружейным маслом листика, надпись сделанную знакомым почерком.
Милый Джек, помни, что я тебя люблю.
— Ну, дела… — помотав головой, громко прошептал Иртеньев и чисто машинально принялся вкладывать найденные патроны назад, в барабан…
* * *
Встряска от неудачного самоубийства оказалась весьма основательной, так что пару дней полковник ещё пребывал в некоем промежуточном состоянии и только потом, решительно порывая с прошлым, первым дело перебрался в центр Токио, где уже было построено достаточно зданий по европейскому образцу, а в комнате отеля по крайней мере стояли стулья.
К новому обиталищу Итреньев приспособился на удивление быстро. В отеле имелись роскошные апартаменты, были и совсем дешёвые комнатушки, но полковник, решив придерживаться золотой середины, снял для себя скромный, но вполне приличный номер всего за шесть иен.
Что же касается общего ощущения, то здесь Иртеньеву было много спокойнее. Во-первых, отель просто наводняли иностранцы, и полковника перестало беспокоить то, что на него станут обращать особое внимание, а во-вторых, вышколенная прислуга достаточно хорошо понимала английский язык.
Постепенно, заводя на первый взгляд ничего не значащие знакомства, Иртеньев мало-помалу стал среди многочисленных постояльцев отеля вроде как своим и со временем добился того, что здесь его стали принимать за представителя неких торговых фирм, изучающего конъюнктуру рынка.
Так, читая газеты, слушая разговоры и порой задавая вопросы, Иртеньев пришёл к выводу, что Япония долго не выдержит военного напряжения. Собственно, на острова всё время приходилось подвозить не только военное снаряжение и хлопок, но даже продовольствие и уголь.
Именно поэтому летнее нападение отряда русских крейсеров на какое-то время просто парализовало все поставки, и продолжись такая блокада более длительное время, японская армия оказалась бы в безвыходном положении.
При рассмотрении военных перипетий под таким углом медлительность генерала Куропаткина выглядела совершенно иначе, а если ещё учесть затруднённый подвоз резервов из России по Трансибирской магистрали, то и единственно правильной.
Теперь, разглядывая перспективы эскадры Рожественского, медленно приближавшейся к театру военных действий, Иртеньев приходил к выводу, что уж если всего три крейсера парализовали коммуникации, то окажись их десяток, победа Японии станет весьма проблематичной.
Оставалось ждать дальнейшего развития событий, и сейчас, без Ревекки, оказавшись предоставленным самому себе, Иртеньев предпочитал не сидеть сиднем в отеле, а наоборот, много гулял по улицам, стремясь сменой впечатлений заглушить тоску по так неожиданно бросившей его подруге.
Признаться, Токио — город, где только недавно, из опасения пожаров, запретили крыть крыши домов соломой, поразил Иртеньева. Особенно удивило полковника, что через город, и так расположенный на берегу морского залива, протекают сразу три реки да вдобавок имеются десятки судоходных каналов.
С западной, холмистой, стороны, в районе Кодзиматицёда, находились императорский дворец, правительственные учреждения и — рядом с деловым центром Маруноути — здание центрального вокзала. В целом же в той стороне преобладали жилые кварталы, похоже, застроенные без всякой планировки.
На всякий случай полковник избегал этой части города и только один-единственный раз подошёл к помпезному, построенному десять лет назад зданию российского посольства, а потом, постояв рядом, ушёл, чтобы больше вообще не появляться в этом квартале.
Зато в низменных районах Токио, Нихон-Баси и Кио-Баси, Иртеньев бывал частенько, поскольку здесь проходила самая оживлённая торговая улица Гинза, и на ней легко можно было затеряться среди сплошного потока экипажей, людей и основного японского транспорта — велорикш.
Особое впечатление на японской улице производили рикши, или «джинрикши». «Джин», как уже знал Иртеньев, по-японски — человек, и вот эти люди сновали по улицам, причём каждый увлекал за собой лёгкую, хорошо сбалансированную колясочку на велосипедных колёсах, в которой восседал пассажир.
Глядя на асфальтированные улочки, полковник с горечью подумал, что катать лёгкую колясочку по гладкой дорожке, наверно, не так уж трудно, а чего стоило бы повозить очередного упитанного дяденьку по утопающему в грязи русскому просёлку…
Ко всему прочему, сами японцы по виду резко отличались от европейцев. Правда, и тех, и других на улицах Токио, по крайней мере на Гинзе, было предостаточно и, что удивляло полковника в пешеходах, так это одежда.
Если европейцы были одеты традиционно, то и японцы никак не отступали от своих привычек. По улицам ходили люди в национальных костюмах, которые, в общем, были одинаковы для мужчин и женщин и отличались только поясом. При этом высоко поднятый женский пояс «оби» завязывался сзади очень хитрым большим бантом.
И те, и другие носили так называемое кимоно, правда, по зимнему времени обязательно тёмное с преобладанием желтовато-серых тонов, и лишь котелки на головах у мужчин, которые как-то совсем не шли к их одежде, напоминали о том, что Япония круто повернула руль на сближение с Европой.
Но конечно же самым оригинальным в одежде японцев была обувь. На ногах и мужчины, и женщины носили белые, застёгивающиеся крючками носки с отделённым большим пальцем, чем-то похожие на варежки. За этот большой палец цеплялся шнурок сандалий, которые представляли собой простые деревянные скамеечки с мягкими стельками.
Иртеньеву приходилось бывать в Голландии, и он очень хорошо запомнил слегка шаркающий одинарный стук тамошних деревянных башмаков-клоппов. Здесь же благодаря тому, что у каждой скамеечки-гета были две подставочки, со всех сторон доносилось характерное сдвоенное постукивание.