Харченко обернулся, лицо его нервно подергивалось в приступе злобы:
— Может, ты назовешь преступников, комбат?
— Я-то откуда знаю? Я же у вас в штабе за полночь сидел.
В это время из окопов выбрались красноармейцы во главе с лейтенантом. Они подошли к майору, и лейтенат коротко доложил:
— Обыскали все. В трех блиндажах, в окопах… везде смотрели… Не нашли ничего. Никаких следов, товарищ майор.
— Спрятали, понятное дело, — покивал Харченко. Вдруг вскинул голову, гаркнул, указав на штрафников, которых вызвал из строя, семь человек и среди них — Хорь и Воскобойников:
— Арестовать! И погрузить в машину!
Лейтенант оторопело заморгал глазами, потом спохватился, повернулся к солдатам:
— За мной! Арестовать этих!
Раздались короткие команды:
— Сдать оружие. Следуйте в машину… Сдать оружие. Следуйте в машину… Сдать оружие. Следуйте в машину…
Штрафники в сопровождении красноармейцев забрались в кузов. Водитель и лейтенант сели в кабину. Подошел Твердохлебов, взглянул на штрафников. Встретил их взгляды.
— Ништяк, комбат, прорвемся, — ухмыльнулся Хорь.
— Да уладится все, Василь Степаныч, — сказал Воскобойников. — Скоро вернемся.
Твердохлебов повернулся и пошел к «виллису», в который уже садились полковник Телятников и майор-особист Харченко.
— Они ни в чем не виноваты, — сказал Твердохлебов.
— Назовите виноватых, — ответил Харченко.
— В ограблении склада продовольствия ни один из бойцов моего батальона не участвовал, — твердо выговорил Твердохлебов.
— Значит, этих расстреляем, — спокойно улыбнулся Харченко. — И сообщим обо всем в особый отдел армии. Поехали! — приказал он шоферу.
— Ты вот что, Твердохлебов, — сказал полковник Телятников, когда зарокотал двигатель, — Прибудь в штаб в восемнадцать ноль-ноль.
— Есть прибыть в штаб в восемнадцать ноль-ноль, — вытянулся Твердохлебов.
«Виллис», выбрасывая из выхлопной трубы черные облака газа, резво покатил по полю. Полуторка с красноармейцами и арестованными штрафниками тронулась следом. Подняв руку, Твердохлебов помахал штрафникам…
Еще не скрылись машины, а строй поломался. Люди сбились в кучки, нервно размахивая руками.
— Че с ними будет-то?
— А ты дите малое, не догадываешься?
— Трибунал будет. И постреляют, как зайцев…
— Как это постреляют? Там только двое виноватые, а остальные…
— Послушайте, Семен Викторович, у вас какая статья?
— Пятьдесят восьмая. Пункт Б. Террор. Я готовил покушение на товарища Сталина.
— В самом деле?
— Что значит «в самом деле»? Вы в своем уме?
— Вот видите, дорогуша, а вам двадцать лет лагерей воткнули. А еще про какую-то невиновность песни поете… Спасибо, что не расстреляли.
В другой группе те же разговоры:
— Шлепнут ребят ни за понюх табаку. Шухер небось до штаба армии уже дошел. Этому Харченке отчитаться надо. Меры принял, виновные наказаны.
— Лучше бы уж на минах подорвались, чем так-то…
— Для всех ребята старались. Нехорошо вышло — на душе свербит.
— Неужто ничего придумать нельзя?
— Ну, че ты такое придумать можешь?
— А че ты на меня орешь?
— Нет, ну че ты придумать можешь, чего я не могу? Тимирязев с Менделеевым!
— Да отвали ты от меня, понял?
— Заткнись тогда и на нервы не действуй.
До вечера перемалывали событие. Отбой загнал всех в окопы, но штрафникам не спалось.
— Тихо! Слышите? Ползет кто-то!
Какие-то смутные шорохи раздались неподалеку, позвякивания и покашливания.
Штрафники подобрались, взялись за оружие. Прислушались.
— Ну-ка, — выглянул один из окопа и дал в темноту длинную очередь из автомата.
— Эй, сдурели там, что ли? — раздался голос. — Свои!
— Свои все дома! — ответил штрафник. — Кто такие?
— Соседи ваши… сто девятый полк… — Из темноты в окоп одна за другой свалились четыре фигуры.
— Здорово, штрафные! — весело сказали незваные гости. — Табаком не богаты? Послали нас просить за Христа ради — все выкурили, хоть волком вой!
— Найдем для дорогих соседей!
— На, закуривай! Чистый «Беломор»!
— Ого, откуда добро такое?
— Неужто не слышали? Мы ж продовольственный склад гробанули! — со смехом проговорил кто-то из штрафников.
— Был такой слушок. Бают, у вас чуть не полбатальона арестовали?
— Семерых только…
— И че им теперь светит? Небось вышака влепят?
— Да нет — говорят, благодарность от Верховного главнокомандующего!
И вновь беззлобный негромкий смех.
— Ох, хорош табак! Я до войны «Пушку» курил. А по праздникам — «Северную Пальмиру». На ноябрьские стаканчик поутру пропустишь, закусишь, закуришь, и поплыла душа в небеса!
— И музыка везде по радио: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ!»
— Во-во, когда имеем, не ценим, а потерявши — плачем…
— Как же вы решились-то особистов раскулачить? Ну, народ отчаянный! Мы ведь тоже без жратвы двое суток сидели!
— А нам, паря, терять нечего!
— А в картишки никто перекинуться не желает? — Это, конечно, был Леха Стира. — Время скоротать, удовольствие получить…
В блиндаже обсуждали случившееся ротные Баукин, Родянский и Глымов и комбат Твердохлебов.
— Мы тут не дети, и не надо турусы на колесах разводить, — негромко говорил Баукин. — Ничем мы помочь ребятам не сможем.
— Да их, наверное, уже в штаб армии увезли, — сказал Родянский. — НКВД у нас работает без задержек.
— А если еще не увезли? — спросил Твердохлебов.
— Ну вот, на бобах теперь гадать будем…
— И что мы тогда можем сделать? — спросил Баукин. — В ножки Харченке упасть? Помилуй, пожалей?
— А если еще не увезли? — опять спросил Твердохлебов. — Мы все тут живем с последней надеждой. Что ж у ребят эту надежду отнимаем? Глымов, чего молчишь?
Глымов медленно сворачивал цигарку, молчал. Наконец проговорил медленно:
— У вора жизнь короткая. И жалеть о ней не надо.
— Легко так рассуждать, когда не тебя касается, — вздохнул Баукин.
— И меня коснется. Сегодня умрешь ты, а завтра я — есть такой закон лагерный.