— Она ищет, что еще раз с ним побаловаться. Небось, шибко понравилось… — раздался в глубине строя чей-то издевательский негромкий говор.
Стыд и страх заполнили душу девушки, она рванула свою руку из руки комбата и с криком побежала по площади:
— Не хочу я ничего! Не хочу! — слышался ее громкий плач.
Твердохлебов и все остальные растерянно смотрели ей вслед. Потом комбат повернулся к Савелию, обжег его взглядом, долго молчал, наконец спросил:
— Ты, что ли?
— Нет… — едва слышно ответил Савелий.
— А кто, знаешь?
— Нет… — опять едва шевельнул губами Савелий.
— Разойдись! — махнул рукой Твердохлебов и пошел прочь от строя.
Построение поломалось, солдаты потянулись к кострам, где все еще варилась в котлах каша. Олег Булыга поравнялся с Савелием, легонько толкнул его плечом, проговорил вполголоса, дымя самокруткой:
— Молоток, Савелий. С меня причитается.
Савелий вздрогнул, с ненавистью посмотрел на Булыгу, но промолчал…
Солдаты еще не разошлись, когда на площади появились Глымов и Балясин. Между ними ковылял на одной ноге капитан-власовец, сзади шли Леха Стира и пятеро штрафников.
— О, два ротных одного власовца поймали!
— Да еще хромого! Герои!
Стира кинулся к котлам с кашей.
— С чем кулеш, братцы? — возопил Леха Стира.
— С курятиной!
— Врешь?! Побожись!
— Век воли не видать! — со смехом ответили ему.
— Ах, мать твою, они тут обжираются, а мы там жизни свои за родину кладем! — Стира подлетел к котлу, протянул кашевару сразу два котелка. — Давай с верхом, не жмотничай!
— Никак еще один пленный. — Навстречу Глымову шел комбат Твердохлебов. — Власовец? — И остановился, что-то вспоминая. Потом пристально посмотрел в глаза капитану. Смотрел долго, изучающе.
— Сазонов… если не ошибаюсь, — проговорил наконец Твердохлебов.
— Хорошая у тебя память, майор, — ответил капитан Сазонов.
— Пока не жаловался… Да и ты вроде сразу меня признал.
— Вспоминал часто, потому и признал.
— Незлобивым тихим словом? — усмехнулся Твердохлебов.
— Вроде того… — хмыкнул Сазонов. — Правда, живым увидеть совсем не ждал. Прямо воскрешение из мертвых.
— Ну конечно, сам же расстреливал и вдруг — живой, — усмехнулся Твердохлебов.
— Выходит, везучий ты, майор… вообще-то я стреляю точно.
Твердохлебов глянул на босую, распухшую, со следами засохшей крови ногу Сазонова:
— Отведите капитана… пускай с ногой чего-нибудь сделают.
Глымов жестом подозвал двоих солдат и сдал капитана с рук на руки. При поддержке солдат Сазонов запрыгал к зданию горсовета, в котором содержались пленные немцы.
Вечером Зоя сидела за столом, а над ней нависал дед, то и дело тыкал костлявым кулаком в спину:
— Говорил тебе, сиди и носу никуда не кажи! Стервь! От немцев убереглась, так своим далась! Небось сама ноги раздвинула?! Ходи теперь позорищем на весь город! Я погляжу, кто теперь тебя замуж возьмет, порченую!
Девушка при каждом тычке вздрагивала, втягивала голову в плечи, по щекам ее текли крупные слезы, но реветь в голос она боялась, только всхлипывала и утирала ладонью мокрое лицо. После очередного тычка она вдруг вскочила и кинулась из горницы. Громко хлопнула дверь.
— Тьфу на тебя! — плюнул дед.
Зоя выбежала во внутренний дворик, быстро взобралась по лесенке на сеновал. Глотая слезы, она сделала из обрывка веревки петлю, привязала конец к стропилине, подтащила ящик, встала на него, надела петлю на шею. Она все еще всхлипывала, в полумраке ярко блестели большие глаза.
— Мамочка-а-а… — тихо вскрикнула Зоя и ногами вытолкнула из-под себя ящик…
Ночью Твердохлебов пришел к Сазонову. Капитана держали в маленькой комнате с решеткой на единственном окне. Он лежал на спине у стены, подстелив шинель и закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Яркий лунный свет заливал комнатушку, белела забинтованная нога.
Солдат, дремавший у двери, отодвинул засов, и Твердохлебов вошел в каморку. Он поставил на стол полбутылки самогона, сплющенную гильзу с фитилем и долго чиркал спичками, поджигая фитиль. Наконец комната осветилась слабым призрачным светом.
Твердохлебов достал из карманов шинели две алюминиевые кружки, плеснул из бутылки.
— Давай выпьем… со свиданьицем…
Сазонов не шелохнулся, даже головы не повернул. Твердохлебов некоторое время смотрел на него, вздохнул:
— Ладно… — и выпил из своей кружки, выдохнул и сунул в рот окурок самокрутки, прикурил от фитиля, затянулся глубоко, спросил:
— Ну, и как тебе воевалось у гитлеровцев, капитан?
— Не хуже, чем тебе у красных.
— Я даже думаю, лучше, — усмехнулся Твердохлебов. — Ты вон какой налитой, сытый, а мы, сам видел, голодные да рваные, тощие аки одры загнанные…
— А ваша власть всегда такой была, — с издевкой сказал Сазонов. — Удивляться только приходится, чего вы за нее воюете?
— Может, мы и не за нее вовсе воюем, — покачал головой Твердохлебов. — Мы за родину воюем.
— И я за родину воевал, — ответил Сазонов.
— За немецкую? — уточнил Твердохлебов. — За фатерлянд?
— За Россию. Чтоб на ней ни одного коммуняки не осталось.
— Коммуняк не будет, а немцы останутся? — повеселевшим голосом спросил Твердохлебов.
— А мы потом и за немцев примемся.
— Или они за вас… Они-то вам быстрее шею свернут. — Твердохлебов затянулся и вдруг сказал: — Жалко мне тебя, ей-богу…
— Пожалел волк кобылу, — усмехнулся капитан. — Лучше скажи, что это ты без погон воюешь? Разжаловали, что ли?
— Да. Командую штрафным батальоном.
— За что ж тебя так, любезного? За то небось, что в плену был?
— Да, за это.
— Хороша власть, ох, хороша-а-а! Прямо лучше не бывает! — Капитан рассмеялся.
— Да уж какая есть.
— Не будет ее, помяни мое слово, майор, — Сазонов повернулся на бок. — Немца вы одолеете — это ежу понятно. Никогда Россия никому не уступала и не уступит. Но и власти твоей поганой не будет!
— Это почему ж так?
— Да уж так! Россия без Бога мертвая!
— Это ты понял, когда у немцев служил? Русских расстреливал? — спросил Твердохлебов.
— Я воевал, шкура ты коммуняцкая! Я против Советов проклятых воевал! — Сазонов стукнул кулаком по доскам пола и, отвернувшись к стене, проговорил глухо: — Проваливай. Обо всем перетолковали.