И сейчас же зазвенел звонок. Мишка побежал открывать. На пороге стояли мужчина в штатском костюме и женщина в праздничном крепдешиновом платье. В руках у женщины был букет цветов, у мужчины коробка, перевязанная красной ленточкой. Но лица почему-то были совсем не праздничные, а растерянные, тревожные.
— Паша! Аська! Нельзя так запаздывать! — укоризненно произнес Головачев. — Понимаю, мой день рождения не всенародный праздник, но друзья должны приходить вовремя!
— Вы радио слушали? — спросил Паша.
— Да нет, с утра выключено, — ответил Головачев.
— Война, Андрюша… — дрожащим голосом сказала женщина. — Молотов по радио выступал…
…И промелькнула, как всполох, ночь. Он обнимал и целовал свою ненаглядную Антонину, шептал:
— Женушка ты моя сладкая… женушка ты моя вечная… как же я тебя люблю…
Антонина изнемогала в сладкой истоме, выгибалась и вытягивалась, словно хотела слиться с ним в единое целое, и повторяла, будто в забытьи:
— Андрюшенька… Андрюшенька… Андрюшенька…
…Раненый солдат сполз с Головачева, перевернул комбата на спину. Сзади напирали бежавшие штрафники.
— Ну, че копаешься? Че там?
— Комбата убило! — крикнул солдат.
— Ах ты, мать твою!
— Мало комбат покомандовал. Вроде мужик был ничего…
— Как раз, кто — ничего, тот первый и получает…
— Вперед, ребята, вперед, чего встали?!
Рядом взорвалось еще два снаряда. Раненого подхватили под руки, и тот, тяжело ступая, двинулся вперед, перешагнув через мертвого Головачева. Глаза комбата были открыты. И следующие солдаты перешагивали через мертвого комбата. Кто-то неловко наступил мертвому на грудь, от чьего-то сапога отвалилась лепешка глины и упала Головачеву на лицо… и переступали, переступали… и бежали вперед, к своим позициям, как к избавлению.
Но едва показались знакомые окопы, немцы перенесли артиллерийский огонь туда, на позиции русских. Штрафники, наблюдавшие за обстрелом нейтральной полосы, кинулись к укрытиям.
— Во дают, гады!
— В большую ярость фрицы пришли, ребята, крушат, как подорванные!
— Уже больше часа молотят! Осатанели!
— А че им, боеприпаса у них навалом!
— Значит, со жратвой ничего не вышло?
— Ничего, голодный шустрей бегать будешь.
Как проскочили бегущие лавину огня, они и сами не могли бы сказать. Из последних сил валились в окопы, расползались по убежищам. В блиндажи и укрытия забился весь батальон. Стонали раненые, матерились все, кто ходил к продовольственному складу. Бинтовали друг другу руки, ноги, головы.
— Устроили, суки, пионерский поход за бубликами!
— Как же вы так нарвались-то?
— Это лучше у майора Харченки спросить, только дохлый он уже.
— Был бы живой, я б его сам пристрелил, тварь паскудную!
Накат блиндажа сотрясался при каждом взрыве, испуганно металось готовое вот-вот погаснуть пламя самодельной коптилки.
— Отсыпь махорочки, браток, курить страсть как охота.
— Говорили, что на том складе курева было завались?
— Было, да сплыло…
— Лучшей нашей махорки нету! Немецкие цигарочки слабенькие, кислые какие-то — куришь, а не накуриваешься.
— Много народу поубивало?
— Ой, много, браток, много-о-о… Раненых человек тридцать принесли. На горбу одного нес, думаю, ну все, еще шагов десять пробегу и пупок развяжется!
Артиллерийская канонада не утихала, ухали, грохали взрывы, содрогались стены блиндажа, сыпалась с наката земля…
— Белянов, родной мой, слушай приказ, — говорил генерал Лыков в телефонную трубку. — Батальон штрафников обескровлен — большие потери, много раненых. Немцы утюжат его позиции уже два часа. Если после этого они атакуют, создается реальная угроза прорыва. Как слышишь? Ага, хорошо. Так вот, перебрось в расположение штрафников батальон Подгорного. И дивизион сорокапяток… А вдруг танки? Слушай, Белянов, хватит прибедняться, приказано — сделано! Ну, вот и хорошо! Действуй, Белянов!
— Товарищ генерал, штрафбат на проводе, — сказал связник.
— Головачев? — спросил Лыков и услышал голос Твердохлебова:
— Комбат Головачев убит. Временно командование батальоном принял на себя.
— Ну и командуй дальше, Твердохлебов, — распорядился генерал. — Приказ о назначении получишь. Что еще?
— Много тяжело раненных. Прошу прислать хоть какой-то транспорт — вывезти людей в дивизионный госпиталь. Помрут люди, — громко говорил в трубку Твердохлебов.
— Только слюни не распускай, Твердохлебов! — резко оборвал генерал. — Раньше я такого за тобой не замечал! Придумаем что-нибудь! Жди!
На другом конце провода Твердохлебов положил телефонную трубку на ящик, ладонью утер мокрое от пота лицо.
За дощатым столом сидели Балясин, Чудилин и отец Михаил.
— Ну, где этот картежник хренов? — зло спросил Твердохлебов.
— Сказал, мигом обернется, — ответил Чудилин, куря самокрутку.
— А Глымов? Шилкин? — Твердохлебов тяжело опустился на табуретку. — За смертью их посылать…
— А сколько нас от первого состава уцелело? — вдруг спросил Балясин. — Считаю — всего девять человек получается…
— Уже хорошо, — усмехнулся Чудилин.
Наверху продолжала греметь канонада, стены блиндажа дрожали.
— Немец совсем озверел — долбит и долбит, — пробормотал Балясин.
— Разозлили мы их здорово… — опять усмехнулся Чудилин.
— Скорее — майор Харченко, — вздохнул Балясин. — Паскудный был человек, как его только земля носила?
— Негоже так, ребята, не по-христиански: про покойника — или ничего, или хорошо, — прогудел отец Михаил.
— Тогда лучше помолчим, — отозвался Балясин. — А ты помолись за нас, батюшка, за всех отверженных и погибших…
Но молчание было недолгим — дверь в блиндаж открылась, и один за другим вошли Шилкин, Глымов и Леха Стира с мешками за спиной. У Лехи была забинтована рука, у Шилкина перевязана голова, и пилотка едва держалась на самом затылке. В ту же минуту рвануло так, что ходуном заходили бревна наката.
— Ну, озверел фашист, мать честная!
Штрафники прошли к столу, сняли свои «сидоры», стали вытаскивать банки, пачки галет, бутылки рома.
— Остатки сладки! — сказал Стира.
— Раздали ребятам все, что было в ямке спрятано. Выгребли подчистую, — добавил Глымов.
— Короче, кормушка закончилась, — заключил Шилкин.
Сообща принялись вскрывать ножами консервные банки, откупоривать бутылки, расставляли алюминиевые мятые кружки.