Коли умеючи, то скакуна оседлать всего минут пять нужно: узду в зубы, потник ровно расстелить, седло накинуть да подпруги затянуть. Застоявшаяся кобылка сама перешла на рысь и вскоре вынесла всадника на тропинку за шиповником.
Князь натянул поводья:
— Пахом? Ты-то тут откуда?
— Ты сказывал, княже, без брони и бердыша нам из дома более выходить нельзя. Так я привез, — кивнул на заводную лошадку холоп. Там, прицепленный за ремень к луке седла, покачивался полутораметровый стальной полумесяц. Прочее добро, видимо, покоилось в сумках.
— Откуда узнал, что я здесь?
— Догадался, Андрей Васильевич. Мне ли не знать? С колыбельки ты на руках моих. Каждое слово твое, каждый шаг твой до сего дня я видел, слышал, помню. Куда еще ты ринуться после горя такого мог? Кто в монастырь от мирских сует запирается, кто вином боль до темноты в глазах заливает, кто в сечах смерти ищет. Сечи для тебя ныне нет, вину душу продать ты не можешь, не так глуп. Молитвы Божьи тебя последние годы не греют. А вот чары колдовские излишне любы, про то лучше всех ведаю. Так где же мне тебя еще искать, сынок? Сгинул, как ветром буйным сдуло, ни словом никому не обмолвился. Эх, княже! Разве так можно?
— Какие вы все умные-разумные, — отвернул от него лицо Андрей. — Скажи, у тебя дети есть, Пахом? Что бы ты сделал, кабы твой ребенок по чужой дурости погиб?
— Ты для меня заместо сына, Андрей Васильевич. Кабы ты лег, встал бы я над телом твоим и бился, пока самого бы не зарубили. Ушел бы ты в келью — и я бы от мира отрешился. Но ты, вижу, чародейством погубить себя замыслил. Так я пришел, княже. Пусть моя душа рядом с твоей в гиену огненную уйдет бесам на потеху. Руки на себя наложишь — значит, и я рядом висеть стану.
— Мое мнение тебя, видимо, не интересует?
— Обидеть желаешь, князь? За свою боль весь мир наказать? Меня, смердов безвинных, отца с матерью? В родной край приехал, а к ним даже не завернул, княже. Ладно, баба неопытная дурой оказалась — но их-то в чем вина? Ты тоже сын, княже, и любят тебя не менее, нежели ты свое чадо боготворил. Почему же не поклонился им, не показался, слова доброго не сказал? Они ведь тебя не заспали. А про внука и узнать не успели вовсе.
— Как же, не знают. Неужто Полина отписать дядюшке своему не успела? Наверняка отписала. А он, конечно, и деда с бабушкой порадовал.
— Понятно, — кивнул Пахом. — Стало быть, ты их разом и внука, и сына задумал лишить? Так, княже? Рядом ведь имение, час ходу. Отчего же тебе матушку в тяжкий час не обнять, с отцом за стол рядом не сесть, не помолчать по-мужски? Тебе больно — но ты других-то пожалей. Поехали со мной, Андрей Васильевич. Родному порогу поклонишься, родителей обнимешь, в светелке детской ночь проведешь. Утро вечера мудренее. Утром о судьбе своей заново помыслишь. Сегодня же отцу с матерью радость малую подари. Тебе плохо, но ты все равно подари. Не оскудеет рука дающего, княже.
Ворон, примостившийся на ветке, каркнул, переступил с лапы на лапу, поднял крыло, пару раз что-то там клюнул. Потом тяжело вспорхнул и полетел над тропой к Большому Удраю.
— Это колдун, да? — свистящим шепотом спросил дядька.
— Почти, — кивнул Зверев. — Дорогу случайному путнику показывает. Тебе то есть. А я… Мне, пожалуй, заводных коней забрать нужно. Чего им тут торчать? В усадьбе пригодятся.
* * *
Гости, как и положено, подъезжали к воротам медленно, чтобы не застать хозяев врасплох — но первым, кого увидел на крыльце Зверев, был маленький Илья, одетый в крохотную рубашонку, сапожки, черные шаровары и опоясанный ремнем — пусть пока и без оружия. Его держала на руках дворовая девка и помогала махать ладошкой:
— А кто это к нам приехал? Братик это старший к нам приехал, князь Андрей.
— Сынок, дорогой ты мой! — Боярин Лисьин встретил гостя прямо у ворот, похлопал по плечам, отступил. — Возмужал. Клянусь святым Георгием, возмужал! Не узнать. Настоящий князь!
Зверев улыбался, но никак не мог оторвать взгляд от мальчишки, улыбающегося в нянькиных руках. Мать осторожно сошла со ступеней, припала к его груди:
— Родный мой! Что же не пишешь, вестей никаких не передаешь? А у меня недавно сердце заныло вдруг. О тебе сразу вспомнила. А ты — вот он, приехал. Радость какая!
— Оленька моя опять на сносях, — гордо сообщил Василий Ярославович. — К Рождеству, может статься, еще братик у тебя появится. Оглянуться не успеешь, под рукой твоей братья младшие дружину боярскую в сечу поведут, бок о бок за землю стоять будете, стеною. Да что же я, оголодал ведь с дорога? А я тебя тут держу… Степан, ты где там ходишь? Опять спишь? Баню бега топи. Перекусить с дороги князь да попариться пожелает, пыль верстовую смыть.
Никаких поздравлений с первенцем, никаких намеков. Не знали родители про то, что ненадолго бабушкой и дедом стали. Совсем не подозревали.
— Испей с дороги сбитеня горячего, — подошла бабка Ефрасинья, прячущая седые волосы под цветастым ситцезым платком, протянула корец и добавила: — Наконец-то заехали.
Андрей пригубил пряного напитка, передал его Пахому и, поддавшись внезапному порыву, снова крепко обнял мать.
«Сколько же ей лет? — подумалось ему. — Если так же, как Полину, выдавали да сразу первенца родила… Скажем, в шестнадцать… То сейчас ей шестнадцать плюс его девятнадцать — тридцать пять. А через тридцать будет шестьдесят пять. Не так уж и много. До уничтожения Руси доживет. Дольше — нет. Поляки сюда придут, османы, а престарелые рабы не нужны никому. Зарежут, чтобы не мешалась, и все…»
В трапезной отец продолжал рассказывать о своих планах, не забывая подливать в кубок вина себе и сыну, подкладывать ему на и без того полную тарелку куски тушеной убоины, щуки на пару, вареных раков. Мать просто смотрела на него, ничего не говоря и ни к чему не прикасаясь. Пахом же, тоже потерявший аппетит, сидя за столом смотрел куда-то себе между колен и рассеянно крутил за ножку оловянный кубок.
— За Дубовым бором пал намедни случился, — откинувшись на спинку кресла, продолжал рассказывать боярин. — Помнишь, позапрошлой зимой медведя там зимой брали? Так я на опустевшие земли трех страдников посадил, а рядом с выселками велел церковь срубить. Монахи священника пришлют. Не своего, не из обители послушника, но обещались. Мыслю, вокруг храма деревня вырастет. Потянутся смерды. Место там хорошее, ровное, озерцо. Токмо распахивай. Мансура помнишь? Тоже на старости лет на землю попросился. Вдову из Лук Великих себе привез. Глядишь, скоро малыши появятся. О службе ратной им расскажет — и они в холопы попросятся, в чистом поле сабелькой играть…
«Через тридцать лет церковь сожгут. Османы, ляхи — все равно. Вера христианская и тем, и этим ненавистна, — щелкнуло в голове Зверева. — Мансур не доживет, не молод, а сыновья его за Русь животы положат. Но напрасно…»
Раньше он не осознавал с такой ясностью, что поместье бояр Лисьиных после победы Османской империи полностью попадет под турецкую пяту. И законы тут будут совсем, совсем другие…