— Плохо все будет, князь. Что ни хан, все Московию ругает, грабить ее молодых татар науськивает. А назад все больше мертвых, а не богатых нукеров друзья привозят. Вот и недовольны иные, зло на вас копят. Но тех, кто на вас смотрит, зело больше, нежели сторонников османских. И терпят за свою любовь к русским немало. И давят их, давят. Хотят, чтобы Москву за шайтана буйного считали. И чем дальше, тем больше людей сдаются сему напору. Не верят Москве. Мы на вас надеемся, защиты от вас ждем. Ан вы не идете и не идете, руки своей не протягиваете. Отчаялись совсем люди.
— Сочувствую… Но сделать ничего не могу. Вы, видать, не знаете, но Иоанн Васильевич в изгнание меня отправил. Больше я ему не друг, не царедворец. С добром разберусь да в путь тронусь.
— Слышали про то, княже, — склонили головы гости. — Оттого и пришли. Именем Господа тебя умоляем: не отступайся, князь Андрей, не бросай нас в годину трудную. На одного тебя надежа. Не отступайся. Пути Господни неисповедимы. Вернешься из изгнания, Андрей Васильевич. А чтобы путь назад тебе легче показался, мы тебе скакуна славного привели, Аргамака. Пусть тебе о мольбах наших напоминает. За тебя Бога просить будем, княже. Долгих тебе лет. Здоровья тебе и успеха в деле трудном.
Гости, то и дело кланяясь, удалились, оставив Зверева в легком недоумении. Получалось, казанские татары поддерживали его желание начать войну с Казанским ханством? А за что еще они могли его благодарить и в чем поддерживать? Покамест он громко отметился только недавним крестным ходом.
— Любомир Сергеич, — заглянув на кухню, окликнул он хозяина двора. — Кто такие кряшане?
— Кряшены? — переспросил тот. — Так то татары казанские, княже. Православные. Не проголодался еще, Андрей Васильевич?
— Православные татары?
— Да. Так кушать чего приготовить, княже? Чего хочется?
— Рагу с картошкой.
— Чего, Андрей Васильевич? — не понял хозяин.
— Извини, пошутил. Ребрышек хочу бараньих. С кабачком, репой, капустой и… И медом хмельным, настоянным.
Князь Сакульский поднялся к себе, расстегнул ремень, бросил оружие на сундук — и тут в дверь постучали.
— Кто? — развернулся Андрей.
Створка отлетела к стене, двое амбалов, тяжело дыша, затащили в светелку длинный тюк, опустили на пол и вышли. Вместо них остался совсем молодой паренек в плотно облегающем тело кожаном кафтане, отороченном рысьим мехом, в заправленных в низкие, до щиколотки, сапожки синих шароварах. Гость хлопнул по ноге плетью, с некоторой надменностью склонил голову:
— Князь Шептах поклон тебе шлет, Андрей Васильевич, и подарки свои. Просил передать тебе князь: коли войну с Казанью начнешь, свои рати он под твою руку приведет. Это тоже тебе, князь Андрей… — Парень отстегнул саблю, двумя руками взял за рукоять и ножны и на этот раз с настоящим, глубоким поклоном положил поверх тюка, после чего стремительно вышел.
— Либо я выпил вчера лишнего, — задумчиво пробормотал Зверев, — либо у меня уехала крыша и я наслаждаюсь классными глюками.
Он присел перед тюком, откинул край рогожи. Погладил рукой изнанку туго скрученных ковров. Прикрыл, как было, поднял саблю, вытянул за рукоять на свет. Отполированный так, что в него можно смотреться, словно в зеркало, клинок поражал тонкой серебряно-вороной гравировкой в виде листьев, похожих на лавровые. Такую тонкую работу могли сотворить, пожалуй, только в Индии. Так что сабля — дар не менее дорогой, нежели жеребец. С какой, интересно, стати? Хотя князь Шептах передал о том прямо: за то, что Андрей желает войны.
— Любомир Сергеич, — сбежав из светелки вниз, опять заглянул на кухню Зверев. — Князя Шептаха ты знаешь, купец?
— А как же, Андрей Васильевич? То правитель чувашский, из Казанского ханства.
— Опять из Казанского? — зачесал в затылке Зверев. — Забавно. Интересно, кто будет следую…?
Дверь распахнулась, впустив клубы морозного воздуха. Несколько мужиков в обледенелых тулупах, с заиндевевшими бородами втащили в трапезную здоровенную белугу метра в четыре длиной, тяжело водрузили на один из столов.
— Хозяин, — поклонился один из новоприбывших. — Князя Сакульского нам не укажешь?
— Я и есть князь Андрей Сакульский.
— Долгие тебе лета, Андрей Васильевич, долгие тебе лета, — начали кланяться мужики. — Здоровья тебе и терпения. Не отступайся, князь, а мы за тебя Бога молить станем. Сами мы артельщики мордовские, а это тебе от нашей общины подарок.
— Мордва тоже под казанской рукой ходит, — не дожидаясь вопроса, сообщил с кухни хозяин.
— Я догадался, — кивнул Андрей. — Рыбку у меня не купишь, Любомир Сергеич?
Целых три дня на постоялый двор поклониться князю Сакульскому и поддержать его добрым словом, а то и предложить ратных людей приходили вотяки, черемисы, мещеряки, опять татары. [24] Жаловались на злых ханов, которые никаких законов не признают, сторонников московских бьют и русских поносят. Что набеги через земли честных людей идут — а потом по ним же русские разбойников преследуют. И те и те разоряют, жизни не дают. Что чужую веру навязывают, что с мест исконных сгоняют и женщин отбирают в гаремы. Иные же гости Москву недолюбливали — но предпочитали русских захватчиков и покой в своих домах, нежели вечные стычки, грабежи и перемены власти. Получалось, что войны хотели все: русские люди — чтобы избавиться от казанских набегов, кряшены — чтобы сохранить веру. Другие татары, многие племена, считавшиеся казанскими данниками — чтобы сместить правителей своенравных и беззаконных на тех, кто чтит порядок, кто предсказуем и следует правилам.
Единственным сторонником войны, «ястребом» в Москве оказался Зверев — вот на него-то и обрушилась волна просьб и подарков. Люди увидели наконец того, кто близок к государю и думает так же, как они.
— Забавно то, — потягивая немецкое вино, отметил для себя князь Сакульский, — что войны желает даже казанский хан Сафа-Гирей и кричит о том всем, кого видит. Все хотят войны! И только наш любимый Иоанн Васильевич вместе с Думой играют в гуманизм и миролюбие. Они готовы сгнобить до смерти половину русских и половину татар — лишь бы только между ними не случилось войны… Любомир Сергеич, там гусь мой еще не поспел?
Дверь в трапезную широко распахнулась, и в просторную горницу излишне торопливо забежали с десяток ратных людей в длинных стеганых тегиляях, в меховых шапках с опущенными ушами. А следом тяжелой походкой вошел боярин Кошкин в своей дорогой шубе, остановился посреди комнаты.
— Иван Юрьевич?! — обрадовался Андрей. — Эй, хозяин, еще кружку! Садись, испей с дороги.
— Что, допрыгался, изменник? Добаловался?
— Ты о чем, Иван Юрьевич?
— Обо всем! Хан Шиг-Алей государю нашему донес, что ты у стен московских сидишь, с людьми разными якшаешься, а больше с черемисами, вотяками и прочим воровским людом. Что сговор вы какой-то затеваете и рать для войны с Казанью тайно начали сбирать. Ты на Руси живешь, князь!!! — неожиданно с силой грохнул по столу кулаком боярин. — Здесь тебе не Польша, где каженный панок войско держит и войны, с кем хочет, затевает! Сказывал я тебе, Андрей Васильевич: уезжай. А ты… Вяжи его, ребята. Дыба простаивает.