Вот, например, всего через несколько дней мы совершаем вылет в том же самом районе и нас снова атакуют большими силами вражеские истребители. Недавно попавший к нам лейтенант Рем пикирует вслед за ведущим и отрезает ему хвост своим пропеллером. К счастью, ветер несет их парашюты к нашим окопам. Мы снижаемся по спирали вокруг них до тех пор, пока они не достигают земли, потому что советские истребители регулярно открывают огонь по нашим экипажам, которые выбрасываются с парашютом. Через несколько месяцев Рем превратился в первоклассного летчика, сам стал ведущим и часто замещает командира звена. Я испытываю чувство симпатии к тем, кто медленно учится.
Лейтенанту Швирблатту везет меньше. Он сделал уже 700 боевых вылетов и был награжден Рыцарским крестом. Получив прямое попадание над целью, он должен был сделать вынужденную посадку сразу за нашими окопами, потерял левую ногу и несколько пальцев на руке. Нам будет суждено сражаться вместе во время завершающей стадии войны.
У нас нет ни минуты передышки, не только в районе севернее Ясс, но также и на востоке, где русские захватили плацдармы на берегу Днестра. Однажды, во второй половине дня три наших машины летят над излучиной Днестра между Кошицей и Григориополем, где наша оборона прорвана большим количеством Т-34. Лейтенант Фиккель и унтер-офицер сопровождают меня на Ю-87, вооруженных бомбами. Предполагается, что нас будет ждать эскорт, и когда я приближаюсь к излучине реки я в самом деле могу видеть в районе цели низко летящие истребители. Оставаясь оптимистом, я прихожу к заключению, что это свои. Я лечу по направлению к цели, разыскивая танки, когда понимаю, что эти истребители — вовсе не мой эскорт, а иваны. Как глупо с нашей стороны, ведь мы уже разорвали строй, когда начали искать отдельные цели. Два других самолета запаздывают со сближением и медленно начинают пристраиваться за мной. Более того, удача нам изменяет, иваны готовы драться, это желание возникает у них не так часто. Самолет унтер-офицера очень быстро загорается и превратясь в факел, исчезает в западном направлении. Фиккель сообщает мне, что его тоже подбили и ему приходится уходить. Пилот Ла-5, который, по всей вероятности, знает свое дело, садится мне на хвост, остальные держаться за ним на небольшом расстоянии. Что бы я ни делаю, мне не удается стряхнуть этот Ла. Он частично выпустил закрылки, чтобы уменьшить скорость. Я залетаю в глубокие овраги, чтобы держать его пониже и сделать так, чтобы опасность столкнуться с землей спутала бы ему прицел. Но он держится за мной и его трассеры проходят совсем близко от моей кабины. Мой бортстрелок Гадерман кричит взволнованно, что истребитель непременно собьет нас. Лощина расширяется к юго-востоку от изгиба реки и неожиданно я делаю вираж со вцепившимся мне в хвост Ла. У Гадермана заклинило пулемет. Трассеры проходят под левым крылом. Гадерман орет: «Выше»! Я отвечаю: «Я не могу, у меня уже и так ручка в живот уперлась». Во мне начинает медленно нарастать удивление, как этот парень, идущий сзади, может следовать моим виражам на истребителе. Пот бежит у меня по лбу. Я все тяну на себя ручку управления, трассеры продолжают проноситься под моим крылом. Обернувшись, я могу взглянуть прямо в напряженно-сосредоточенное лицо ивана. Другие Ла прекратили преследование, по всей видимости ожидая, что их коллега вот-вот нас собьет. Полет в таком стиле им не по зубам: почти вертикальные виражи на высоте 10-15 метров над землей. Неожиданно на вершине земляного укрепления я замечаю немецких солдат. Они машут руками как сумасшедшие, скорее всего, не могут разобраться в ситуации. Но вот раздается громкий вопль Гадермана: «Ла упал»!
Сбил ли Гадерман вражеский самолет из своего пулемета или лонжероны истребителя не выдержали огромного напряжения во время этих виражей на полной скорости? В наушниках я слышу громкие крики русских. Они видели, что произошло и это нечто из ряда вон выходящее. Я потерял Фиккеля и лечу домой. Подо мной в поле лежит горящий Ю-87. Унтер-офицер и его бортстрелок стоят рядом с ним в полном здравии, к ним спешат немецкие солдаты. Значит, завтра они снова смогут летать. Вскоре после посадки я встречаюсь с Фиккелем. Будет достаточный повод отпраздновать наш новый день рождения. Фиккель и Гадерман также настаивают на праздновании. На следующее утро звонит наземный корректировщик этого сектора и рассказывает мне, с каким беспокойством он наблюдал за вчерашним представлением и сердечно поздравляет меня от имени дивизии. Из радиосообщения, перехваченного прошлым вечером, становится ясно, что пилотом истребителем был знаменитый советский ас, дважды Герой Советского Союза. Я должен признать, что он был хорошим летчиком, а это совсем не мало.
* * *
Вскоре после этого эпизода я должен докладывать рейхсмаршалу по двум разным поводам. Первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и отправляюсь в замок его предков. Когда я вхожу во двор, я с удивлением вижу Геринга, наряженного в средневековый германский охотничий костюм и, в компании лечащего врача, стреляющего из лука в ярко раскрашенную мишень. Он не обращает на меня никакого внимания, пока не расходует весь свой запас стрел. Я с удивлением вижу, что он ни одного раза не промахнулся. Я только надеюсь, что он не охвачен желанием показать свое умение, заставив меня с ним соперничать, в этом случае он должен понимать, что из-за раны в плечо я не могу держать лук, тем более — стрелять из него. Тот факт, что я докладываю ему о прибытии в унтах в любом случае указывает на мою физическую слабость. Он говорит мне, что часто занимается спортом во время отдыха, это способ поддерживать себя в форме и его доктор волей-неволей, должен присоединиться к нему в этом приятном времяпрепровождении. После скромного ужина в кругу семьи на котором из других гостей присутствует только генерал Лёрцер, я узнаю причину моего вызова. Он награждает меня Золотой медалью пилота с бриллиантами и просит сформировать эскадрилью, вооруженную новыми Мессершмиттами-410 с 50 мм пушками и принять над ней командование. Он надеется, что с этим типом самолета нам удастся совладать с четырехмоторным самолетами, которые использует противник. Я делаю вывод, что поскольку я только что был награжден Бриллиантами, он хочет превратить меня в пилота-истребителя. Я уверен, что он думает категориями первой мировой войны, во время которой пилоты, награжденные «Pour le Merite» были обычно пилотами-истребителями, как и он сам. Он предрасположен к этой ветви Люфтваффе и к тем, кто к ней принадлежит, и хотел бы включить меня в эту категорию. Я говорю ему, что очень хотел стать пилотом-истребителем раньше, и что этому помешало. Но с тех дней я приобрел ценный опыт как пилот-пикировщик и я не хотел бы ничего менять. Я поэтому прошу его оставить эту идею. Затем он говорит мне, что у него есть согласие фюрера на это назначение, хотя он и признает, что ему не очень понравилась идея отстранить меня от полетов на пикирующих бомбардировщиках. Тем не менее фюрер согласился с ним в том, что я ни в коем случае не должен больше приземляться в тылу у русских, чтобы спасать другие экипажи. Это приказ. Если экипажи должны быть спасены, то в будущем этим должны заниматься другие. Такое требование беспокоит меня. Частью нашего кодекса является правило: «Все сбитые будут спасены». Я считаю, что должен заниматься их спасением сам, потому что мне, в силу моего большого опыта это сделать легче, чем кому-нибудь еще. Если это вообще должно быть сделано, тогда я тот человек, который должен это выполнить. Но возражать сейчас означало бы зря тратить силы. В критический момент нужно действовать так, как это диктует необходимость. Через два дня я возвращаюсь в Хуси и принимаю участие в боевых операциях.