Когда Штеменко закончил военный анализ, Сталин повернулся к обоим маршалам: «Итак, кто будет брать Берлин? Мы или союзники?»
Конев с гордостью вспоминал, что первым ответил он: «Мы, и раньше англо-американцев».
Сталин взглянул на него, чуть-чуть улыбнулся. «Хорошо, — тихо сказал он и с тяжеловесным юмором добавил: — Такой вот вы парень?» И через мгновение Сталин, по воспоминаниям Конева, снова холодный и деловитый, обрушил на него град вопросов. Как именно Конев, находящийся на юге, готовится взять Берлин вовремя? Не окажется ли необходимой перегруппировка войск? Слишком поздно Конев заметил ловушку. Сталин снова взялся за старые трюки: сталкивание людей лбами. Однако Конев начал отвечать до того, как понял это. «Товарищ Сталин, — сказал он, — будут приняты все необходимые меры. Мы успеем перегруппироваться для штурма Берлина».
Именно этого момента ждал Жуков. «Можно мне сказать? — тихо, почти снисходительно спросил он, но не стал дожидаться ответа и кивнул Коневу. — Войскам 1-го Белорусского фронта перегруппировка не нужна. Они уже готовы. Мы нацелены прямо на Берлин. Мы находимся на кратчайшем расстоянии от Берлина. Мы возьмем Берлин».
Сталин молча смотрел на маршалов. Снова на его лице мелькнула улыбка. «Очень хорошо, — кротко сказал он. — Вы оба останетесь в Москве и вместе с Генеральным штабом разработаете ваши планы. Я жду их готовыми через сорок восемь часов. Затем, когда планы будут одобрены, вы вернетесь на фронт».
Обоих маршалов потрясло малое время, отведенное на подготовку планов. До того момента они полагали, что. дата штурма Берлина — где-то начало мая. Теперь стало ясно, что Сталин собирается наступать на недели раньше. Для Конева в особенности это была отрезвляющая мысль. Хотя у него и был предварительный план, который, как он верил, приведет его в Берлин раньше Жукова, ничто не было отражено на бумаге. Сейчас он с отчаянием понял, какие огромные проблемы материально-технического обеспечения он должен быстро решить. Все виды боевой техники и припасов должны стремительно направляться к линии фронта. Хуже того, Коневу не хватало войск.
После боев в Верхней Силезии значительная часть его сил все еще была разбросана южнее. Их надо немедленно передислоцировать, а это вызовет колоссальную проблему с транспортом.
Жуков, слушая Сталина, встревожился не меньше Конева. Хотя его штабные офицеры готовились к штурму, до полной готовности было еще далеко. Его армии стояли на нужных позициях, но он тоже еще подвозил к фронту припасы, и технику, и свежие войска, пополняя свои потрепанные армии. Некоторые из его дивизий, обычно насчитывавшие от девяти до двенадцати тысяч человек, теперь уменьшились до трех с половиной тысяч. Жуков понимал невероятную сложность Берлинской операции и хотел быть готовым к любому повороту событий. Его разведка доложила, что «сам город и его окрестности тщательно подготовлены к серьезной обороне. Каждая улица, площадь, перекресток, здание, канал и мост являются частью общей обороны…». Теперь, если он хочет опередить западные войска, все действия придется ускорить. Как скоро он сможет начать наступление? Именно на этот вопрос ждал ответа Сталин… и быстрого ответа.
Когда совещание закончилось, Сталин снова заговорил с обоими маршалами. В его голосе не было теплоты, лишь резкость: «Я должен сказать вам, что даты начала ваших операций привлекут наше особое внимание».
Снова эксплуатировалось соперничество двух командующих, всегда готовое вспыхнуть с новой силой. Коротко кивнув всем присутствующим, Сталин развернулся и покинул зал.
Теперь, приведя свои планы в действие, советский премьер должен был решить еще одну важную задачу: «тщательно продумать ответ на телеграмму Эйзенхауэра».
Сталин начал работать над черновиком. К восьми часам вечера ответ был закончен и отправлен: «Я получил вашу телеграмму 28 марта. Ваш план отрезать немецкие войска, соединившись… с советскими войсками, всецело совпадает с планом Советского Верховного командования». Сталин всецело согласился с тем, что войска должны соединиться в районе Лейпциг — Дрезден, так как «главный удар Советских войск» будет нанесен «в том направлении». Дата наступления Красной армии? Сталин уделил этому вопросу особое внимание. «Приблизительно вторая половина мая».
Самым важным в его ответе был третий абзац, в котором он пытался создать впечатление, что не интересуется германской столицей: «Берлин потерял свою прежнюю стратегическую важность». На самом деле Сталин даже заявил, что значение Берлина теперь настолько мало, что «Советское Верховное командование планирует выделить на Берлинское направление второстепенные войска».
* * *
Уинстон Черчилль совещался с британскими начальниками штабов почти всю вторую половину дня. Он был смущен и расстроен. Смущен потому, что послание Эйзенхауэра было искажено в процессе передачи. Одно предложение в полученной Черчиллем телеграмме гласило: «Монтгомери будет отвечать за задачи патрулирования…»
Черчилль резко ответил, что, по его мнению, войскам его величества «отводится… неожиданно ограниченная сфера действий». Озадаченный Эйзенхауэр радировал в ответ: «Я встревожен, если не сказать, что оскорблен… Ни о чем подобном я даже не думал и полагаю, что мой доклад… не оставит в этом никакого сомнения».
Оказалось, что Эйзенхауэр вовсе не использовал слово «патрулирование». Он сказал «эти задачи», но каким-то образом его слова были искажены. Черчилля опечалил этот инцидент; хотя и незначительный, он усилил растущую неразбериху.
Вовсе не таким незначительным, по мнению премьер-министра, было неизменное равнодушие американцев к Берлину. С целеустремленностью, характеризовавшей его всю жизнь, Черчилль взялся за обе проблемы — взаимоотношения союзников и Берлин — одновременно. В длинной телеграмме больному Рузвельту — его первой телеграмме ФДР (Франклин Делано Рузвельт. — Пер.) после начала разногласий из-за «SCAF 252» — премьер-министр наконец-то высказал полное доверие Эйзенхауэру. Затем, «покончив с недоразумениями между самыми преданными друзьями и союзниками, которые когда-либо сражались бок о бок», — Черчилль стал втолковывать Рузвельту важность захвата немецкой столицы. «Ничто другое не окажет такой психологический эффект, не приведет в такое отчаяние немецкие войска… как падение Берлина, — доказывал он.
— Это будет высший сигнал поражения… Если (русские) возьмут Берлин, не создастся ли у них преувеличенное впечатление, что они внесли подавляющий вклад в общую победу, и не приведет ли их это к умонастроению, которое в будущем вызовет серьезные и колоссальные трудности? Поэтому я считаю, что с политической точки зрения… если Берлин окажется в пределах нашей досягаемости, нам несомненно следует взять его…»
На следующий день, когда Черчилль получил копию послания Сталина Эйзенхауэру, его озабоченность стала еще сильнее. Премьер-министр счел содержание послания очень подозрительным. В 10.45 в тот вечер он радировал Эйзенхауэру: «Я все более проникаюсь важностью захвата Берлина. Эту возможность может представить нам ответ из Москвы вам. В его третьем абзаце говорится: «Берлин потерял свою прежнюю стратегическую важность». Это следует понимать в свете тех политических аспектов, которые я упоминал». Черчилль пылко добавил, что теперь он считает «чрезвычайно важным пожать руки русским как можно дальше на востоке…».