Гаишники приносят два арбуза. Они нарезают хлеб, раскалывают ножом один из арбузов и, пригласив меня, приступают на нижнем этаже блока к еде. Я не участвую в трапезе из-за живота, и гаишники вдвоем не могут осилить арбуз. Умывшись водой из пластиковой бутылки, они разъезжаются по домам. Время — обед. Их рабочий день окончен.
Подъезжают Рафинад с Проныром. Они, эти непростые кавказские парни-контрактники, некоторое время сидят на деревянной скамейке у входа в блок и рассуждают о вечном: нынешняя безработица, как стать ее постоянным участником и когда они наконец-то пойдут на больничный. Забрав подаренный мною оставшийся арбуз, оба уезжают в отдел.
Я остаюсь на скамейке щелкать семечки.
От поворота дороги в сторону блока плетется одинокая фигура. Белый свет солнца виснет между нами ослепительной стеной и не дает разглядеть лицо. Я подтягиваю к бедру автомат.
Маленький, невесомый контр Нахаленок (носят же его черти по городу!) останавливается перед постом. Он в синем трико и футболке. На тощем, впалом животе угадывается угол пистолета. Между нами происходит диалог. Не поднимаясь со скамейки, сложив нога на ногу, я спрашиваю:
— Один болтаешься?
Нахаленок улыбается своей детской застенчивой улыбкой:
— Один. А ты тоже тут один ошиваешься? Еще не убили?
— Тоже один ошиваюсь. Еще не убили. Куда скрипишь-то?
Спокойный, как удав, этот ярко выраженный, с голубыми глазами и светлым волосом русский беззаботно таскает свое тонкое тело по улицам Грозного. Он как бы между делом поясняет:
— Да надо адрес один проверить и в МВД по делам зайти. Мне так без формы удобнее, никто на меня внимания не обращает, заодно и город изучаю…
— Доизучаешься… Подохнешь как-нибудь…
— Рано мне. Еще на гроб даже не заработал.
Он поднимает к небу глаза, щурится и протягивает руку.
— Ну, я пойду. Земля тебе пухом.
— И тебе царство небесное.
Оперуполномоченный уголовного розыска Нахаленок прибыл сюда с моей командой в феврале этого года. С впавшими белыми щеками, невысокий, худой, без родины, семьи и флага, всю свою более или менее сознательную жизнь, как и многие из нас, провел здесь, в Чечне. Душа этого тридцатилетнего мужчины была, что у ребенка, — если отбросить нюансы, на Нахаленка можно было молиться, как на святого. Добрый, тихий и работящий, он днями и ночами корпел над кипами казенных бумаг чеченского отдела, заводил разные розыскные дела, собирал доказательства, писал справки, мотылялся на благо своего РОВДа по разным другим. Как он не сгорел на работе, одному богу известно. Вот только одна была здесь беда: в силу своей природной скромности, Нахаленок никогда не выставлял проделанную работу напоказ, а трудился втихаря и, кроме нашей контры, никем в этом отделе замечен не был.
Пил Нахаленок только по праздникам, ел, как птичка, по зернышку, иногда питался одним чаем. Следил за своей фигурой. Имел он огромную туристическую сумку с собственный рост, доверху набитую шмотками и военными причиндалами. Каждый, кто видел его с этой сумкой за плечами, несказанно удивлялся и задавал себе вопрос: как он с ней передвигается? Нахаленок же лишь простодушно улыбался и говорил: «Главное — не сила, а выносливость!»
Была у нашего товарища одна странность. По вечерам, неважно какое время года на улице, он выходил во двор, втыкал в уши наушники и иногда по часу, по два, слушал плеер. От музыки Нахаленка оторвать было невозможно. Шесть дней из семи я натыкался на его каменную статую у входа в общежитие.
Среди нас Нахаленок слыл хорошим парнем и пользовался не то чтобы уважением, а простой человеческой любовью. Особенно хотелось его покормить.
На блоке проходит весь день.
Поздним вечером собирается совет нашего поста: я, Бармалей и приданные нам в ночь на усиление два гаишника и два пэпса. Повестка дня такая: любыми средствами не ночевать здесь. Я забираю в ОМОН все барахло, за какое несу здесь ответственность: рацию и журналы учета проверенных, что должны заполняться на каждую останавливаемую машину, но которые на самом деле пишутся на скорую руку, с потолка и только перед приходом новой смены. Остальные баррикадируют двери, и мы расходимся кто куда. Общий сбор в 07.00.
Ночь. Черная и глубокая августовская ночь. Синие звезды будто падают с неба на дымящуюся от духоты землю. Я вижу жаркие, горячие сны. Где-то далеко гремит бой. Я просыпаюсь и напрягаю слух. Ворочается на своей постели замполит ОМОНа. Мучительно-беспокойно ноют над ухом комары.
По приходе на блок я снова проваливаюсь в сон. В чистой прохладе утра, после такой долгой, неспокойной ночи спится особенно легко и приятно. Сплю, не слишком тревожась за свою безопасность, с открытыми настежь дверьми. На блоке я один.
Уже позже подходят остальные.
На смену нам является один Бродяга. Один оттого, что поставлен сюда вместе с хитрой и трусливой крысой Неуловимым. Этот шнырь, лишь бы только не стоять на опасном посту, с невиданным рвением бросился с утра исполнять накопившиеся за целый месяц материалы. У Бродяги мы выпытываем последние новости, главная из которых — обстановка в отделе; знают ли там, что на блоке никто не ночевал и приезжала ли сюда ночью проверка. Иначе не сносить голов. Но Бродяга — старый плут — и ответить нормально не может. Он выговаривает пространную фразу:
— Грехи ваши никому не ведомы, а топоры в отделе не точены.
На попутных машинах я добираюсь до нашего КПП.
Уже на самой лестнице общежития кто-то дерзко хватает меня за рукав. Безобразный!
— Собирайся на зачистку.
— Какая зачистка? Я не ел еще.
— Я тоже со вчерашнего дня ничего не ел, — бессовестно врет Рамзес.
Но мой начальник для меня уже не более как ветер, несущий мусор, от которого надо просто свернуть за угол и плюнуть вослед. Вырвав руку, я ухожу в комнату. Раздеваюсь, включаю вентилятор и начинаю жрать. Как-то по-другому эту процедуру назвать невозможно. Я тащу из тарелки куски непроваренной каши, не обращая внимания на все последние болезни желудка, пытаюсь хоть как-то насытить требующий пищи организм.
По коридору, отскакивая от картонных стен, прыгает эхо визгливого голоса. Это Рэгс собирает на зачистку оставшихся без дел контрактников. Его здоровые кулаки стучат в закрытые двери кубрика. Под ряд их ударов я смыкаю веки.
Мне снится сон. Один-одинешенек я топаю по длинным улицам своего участка. Иду прямо посередине дороги, свободно и открыто. Из-за поворота выходит банда в два десятка человек и, завидев участкового, открывает огонь. Я бегу сломя голову в сторону какой-то горы, и четверо боевиков гонятся за мной по пятам. Уже перед самой вершиной я невольно задаюсь вопросом: а почему, собственно, я бегу, если у меня с собой ручной пулемет? Развернувшись, падаю на колени и поворачиваю ствол. Но слишком долго и медленно сначала падаю, потом поворачиваю ствол, а потом передергиваю затвор. Первый боевик успевает всадить мне очередь в живот. Больно-то как!!! Выпустив несколько очередей, я расстреливаю всех четверых и поднимаюсь на ноги. В животе кипят горячие пули. Неужели бывает так больно, когда тебя нашпигуют свинцом в живот? Нет, ну почему же все-таки так больно?!.