Они вошли в класс, множество веселых, умных, изумленных глаз воззрилось на них. У школьной доски стояла молодая, строго и просто одетая женщина, своим аккуратным нарядом, терпеливым выражением молодого красивого лица похожая на учительниц всего мира. Улыбнулась вошедшим сиреневыми губами.
Белосельцев рассматривал дощатые, исчерканные чернилами парты, рукодельные плакатики с изображением лошади, орла и верблюда, круглую смешную рожицу, мелом нарисованную на доске. Вид этого сельского класса, смешки и шепоты, востроглазые, готовые к шалостям детские лица умиляли и веселили Белосельцева.
— Кто из вас может нарисовать верблюда? — спросил Надир, озирая класс помолодевшими, со счастливым выражением глазами. Дети притихли, смутились. Было видно, что им хочется выйти к доске, но они робеют. Темноволосая смуглая девочка, чьи волосы были заплетены в длинную косу, перевитую пестрой ленточкой, подняла руку. Белосельцев видел, какая хрупкая, тонкая у нее рука, какое нежное запястье, длинные остроконечные пальчики. На одном красовалось колечко с голубым камушком. Она робела, но переполнявшее ее нетерпение взяло верх. Она тянула свою руку, желала, чтобы ее заметили.
Учительница, поощряя ее, кивнула. Девочка встала, оправляя долгополое платье, подошла к доске и мелом медленно вывела горбатого, носатого верблюда. Белосельцев улыбался, глядя на ее хрупкое запястье, на голубой перстенек, который двигался вдоль белой линии, повторяя контуры горбатого зверя.
С этой улыбкой умиления он садился в машину. Видел, что Надир, отъезжая от школы, трогался плавно и медленно, забыл придвинуть к колену съехавший автомат.
— Поедем в мастерскую, поглядим, как трактора ремонтируют. Там два хороших человека, члены партии. Проводят большую работу.
На въезде в город они свернули к пустырю, где стояли деревянные навесы, сараи и на засоренном машинном дворе, среди обломков ржавой техники, в скверно освещенных мастерских слышалось жужжание сверла и треск электросварки. Навстречу им вышли двое — широкоплечий здоровяк в клеенчатом фартуке, чернобородый высоколобый красавец с белыми зубами, и маленький рыжеватый крепыш, щетинистый, словно покрытый ржавой окалиной. У одного в руках был тяжелый молоток, другой держал ножовку. Волосы у обоих были перетянуты тесьмой, чтоб не падали на глаза. Оба радостно улыбались Надиру, с каждым из них, здороваясь, он соприкоснулся щекой.
— Советский товарищ, шурави, — представил Белосельцева Надир, и по тому, как улыбались мастера, как распрямились и умягчились складки на нервном лице Надира, было видно, что они друзья, что среди тревог, огорчений, опасностей они верят, защищают друг друга.
— Меня спросили, когда отправлять колонну. Может быть, завтра, если завершите ремонт. Не хочется, чтобы трактор шел на буксире. Хочется, чтоб шел своим ходом.
— Завтра пойдет своим ходом, — сказал здоровяк, приглашая гостей под навес.
Там на промасленной, прокопченной земле стоял синий трактор. Капот его был поднят, и подмастерья извлекали наружу перебитые пулей патрубки. На деревянном верстаке лежала снятая дверь, и в ней топорщились две пулевые дыры. Шуршала, мерцала голубыми отблесками электросварка.
— Нам сказали, что во время боя погиб ваш солдат, — обратился к Белосельцеву рыжеватый коротыш, кланяясь и прижимая к сердцу руку. — Нам жаль, что ваши солдаты умирают далеко от своих домов за нашу революцию. Они герои вашей и нашей страны. Наш народ их никогда не забудет.
Белосельцев выслушивал слова сочувствия, смотрел на подбитый трактор, построенный на минском заводе и разрушенный пулеметной очередью у пакистанской границы. На пробитую дверь джелалабадский ремонтник накладывает стальную заплатку. Военный транспорт, натужно жужжа, тянет над хребтом цинковый гроб, в котором лежит Шатров. Пуговицей от его бушлата играет афганский мальчик. Меткий стрелок, пробивший Шатрову сердце, отдыхает в горном селении, дремлет на мягкой кошме. А он, Белосельцев, как малая песчинка, подхваченная огромным турбулентным потоком, силится понять и описать бесчисленные причины и следствия, из которых медленно и неуклонно взрастается война, вовлекая в свой раскрывающийся завиток все новые жизни и смерти, новые города и селения, и скоро в калужской деревне зарыдает несчастная мать, прижимая к губам школьную фотографию сына.
— На этом пустыре мы построим завод по сборке тракторов, — сказал Надир. — Уже есть план. Приезжал инженер из Кабула. Сейчас они работают молотком и напильником, — он посмотрел на рабочих, кивками подтверждавших его слова. — А скоро встанут за новые станки с электроникой. Не будем вам мешать, — обратился он к мастерам, пожимая их черные от железа руки. — Я передам военным, что завтра колонна пойдет. Спасибо за помощь.
Они с Белосельцевым покинули захламленный машинный двор, на котором верящие, напряженно ищущие глаза Надира возводили завод тракторов, и он, как мираж, возник на мгновение в лучах вечернего солнца.
Они ужинали вместе в маленькой гостиничной комнате, где находила краткий приют агентура. Служитель принес им все тот же плов, то же блюдо с золотистыми плодами, которые Надир называл «ориндж». Резал плод надвое, выжимал из сочных чешуек брызгающий горьковато-душистый сок, окропляя им кусочки мяса и горку маслянистого риса. Дневная прогулка сблизила их, исчезло в темных глазах Надира тревожное недоверие, и приехавший из Кабула визитер больше не казался подозрительным чужаком, а товарищем, разделявшим риск и опасность борьбы. Они пили из цветастых пиалок коричневый чай с кристаллическим, янтарного цвета сахаром. Белосельцев, дождавшись, когда жаркий напиток согреет его отсыревшее, застывшее тело, решился спросить:
— Надир, я могу показаться бестактным, но мне говорили в Кабуле, что мятежник Насим — это ваш брат. Как случилось, что два родных брата ведут между собой смертельную войну, в которой кто-нибудь обязательно должен погибнуть? Что сделало вас врагами?
Надир ответил не сразу, не потому, что вопрос был бестактным, а потому, что, как подумал Белосельцев, ему захотелось ответить яснее и проще. Среди распрей, стычек и ссор, которые множились, вовлекая в себя родню и друзей, их вражда перестала быть родовым и семейным делом. Сомкнулась с огромной, охватившей народ враждой, которая, как судорога, катилась от красных песков Регистана до лазурных камней Файзабада, от зеленых мечетей Герата до белых Будд Бамиана. В этой вражде сгорали не братские чувства, а горели кишлаки и селения, взрывались боевые колонны, раздиралась на кровавые лоскутья страна. Революция, как топор, ударила слепо в сухожилия и кости, и этот удар пришелся на их семью, расчленил таинственный хрупкий мир. Белосельцев, стараясь описать ход революционной борьбы, угадать ее конечный исход, должен был понять природу этой неестественной распри как проявление естества революции.
— Мы оба из знатного рода, из богатой семьи. Наш дом как дворец, самый красивый на всю округу. Как крепость, окружен зубцами и башнями, и купол из голубых изразцов, как мечеть. Мы с братом почти одногодки, разница в год. Росли в одной комнате, играли на одном ковре, ели один виноград, пили одну воду в колодце. Отец нас сажал на колени, и мы скакали, как на двух скакунах, а он смеялся. Нам дарили одни и те же игрушки — ему бубенец и мне бубенец, ему заводную мышь и мне, ему живого павлина и мне такого же, с зеленым и синим хвостом, золотым хохолком. Мы носили одну и ту же одежду, одинаковые шапочки и башмачки. Люди нас путали, спрашивали, кто из нас кто. Мне казалось, у нас одна душа на двоих, один ум, одни глаза. Если я заболевал, тут же заболевал и брат. Если его не было рядом полчаса, я начинал тосковать. Мы отгадывали мысли друг друга. Если я прятал вещь, говорил ему: «Найди!», он сразу находил, будто бы он ее спрятал. Когда он смотрел в букварь на какую-нибудь букву и спрашивал: «Угадай, на какую!», я сразу угадывал…