— Значит, тебя интересует «Анни»? — вновь спросил Сильвио.
— Интересует — не то слово. Однако поиски новых идей, оценка фактического материала, рождение новых связей, которых не было раньше, — все это очень любопытно и даже не лишено творчества. Иногда я сравниваю свою работу с трудом оператора кино, который из снимков, сделанных в разные эпохи и времена, с помощью ножниц и клея может создать новую картину.
— Этим ты и хочешь заниматься после войны?…
— Ты с ума сошел! Я художник, и вообще…
— Другие дальновиднее тебя, Петр. Как ты считаешь, зачем Вальтер записывает наши разговоры?
— Может, он хочет написать об этом книгу? После войны это будет возможно.
— Возможно? Я не думаю. Да он и не умеет писать, иначе давно бы прибрал к рукам тебя и Дирка. Или ты думаешь, что он способен написать хоть строчку?
— Нет, этого он не может, — ответил я. Для меня было новостью, что Вальтер ведет такие записи. Об этом знал только Сильвио: они спали в одной комнате.
— Может быть, он делает это для Шонесси? — робко спросил я.
— Скорее всего. Но зачем? Зачем это Шонесси?
— Может, наш майор хочет получить за это очередной орден или же серебряных «петушков» на погоны?
— Полковника он и так получит. Я думаю другое: или Шонесси хочет писать книгу и Вальтер собирает для него материал, или у майора прицел более дальний… Не то что у тебя, Петр.
— Моя война кончится в Праге. Стоит мне туда попасть и устроиться на работу, как все вопросы для меня будут решены.
— Вот что я скажу тебе, дружище. У меня возникло подозрение. Мы все время твердим, что Америка якобы не преследует в этой войне никаких военных целей. Трудно в это поверить. Перед глазами — пример Аахена. Помнишь, наш разговор перед моим отъездом в Верден? Помнишь, я тебе сказал, что, быть может, наше дело и дело таких людей, как Шонесси, — два совершенно разных дела?
— Я думал об этом и пришел к выводу, что все будет зависеть, кто кого…
Сильвио от души рассмеялся.
— Представляю, как ты после войны положишь Шонесси на лопатки и скажешь: «Мистер Шонесси, езжайте обратно в Чикаго и торгуйте своим мылом и холодильниками!»
Мне не казалось все это смешным. Сильвио вдруг совершенно серьезно сказал:
— А уж такие, как Вальтер, тем более не позволят положить себя на лопатки. Они будут действовать дальше!
— Глупости! Против кого они будут действовать? Нацисты после этой войны уже никогда не поднимутся.
— Дошли бы твои слова до Бога! Но смрад из Аахена заставляет думать о другом. Представь себе, что где-то в Германии, например в Баварии, вспыхнула революция. Не шуми, я знаю, что ты хочешь сказать. Но допустим! Что мы будем делать, если это произойдет? Подложим несколько горящих поленьев, так как это сократит войну? Сокращенная война кончится, и в Баварии возникнет новое государство, социалистическое, например… Абсурд? Отнюдь нет. Нечто подобное там уже было двадцать пять лет назад. И что мы сделали тогда?
— Назначили в Баварию посла.
Сильвио опять рассмеялся:
— В Мюнхен мы пошлем кого-нибудь понадежнее. Ну хотя бы Дрюза. А что мы будем делать, если в Баварии национализируют моторостроительные заводы, сельское хозяйство, киностудии? Что тогда будем делать?
— Мы не будем ни во что вмешиваться! А некоторые, возможно, втихомолку будут аплодировать.
— Ты, Петр, и я, возможно! А «1212»?
— Скотина! Кончится война, и не будет никакой «Анни».
Сильвио покачал головой:
— Ты недооцениваешь нашу «Анни». Она живуча. И мемуары, которые напишет Шонесси, будут в большой цене… Ты бегаешь на лыжах? — переменил тему разговора Сильвио.
— Охотно, хотя и не очень хорошо. Я и Ева каждую неделю в воскресенье выходили в горы.
— Я слишком тяжел, ленив и задыхаюсь, но Грети…
Сильвио почти никогда не говорил о своей жене.
Я даже думал, что он разошелся с ней. Сильвио расстегнул свою куртку, протянул мне желтоватый целлулоидный футляр.
С фотографии на меня смотрела смуглая темноволосая спортсменка в толстом вязаном свитере. Глаза у нее блестели. На груди — номер 14. Снимок был вырезан из иллюстрированного журнала. Лимузин полковника свернул резко вправо и остановился. Мы вылезли из машины, потянулись и пошли вслед за унтер-лейтенантом на крестьянский двор, в котором располагался штаб Четвертой моторизованной дивизии.
Навстречу нам вышел веснушчатый капитан.
— Мы как раз нашли нечто интересное, — сказал он и с такой осторожностью протянул какой-то грязный листок бумаги, будто это был манускрипт Карла Великого.
Полковник бесцеремонно схватил бумагу и долго, внимательно изучал.
— Что значит «absetzen»? — спросил он меня.
Я объяснил, что это «снимать», «отводить войска». Полковник засмеялся:
— Сегодня какое?…
— Четырнадцатое января!
Полковник показал бумагу мне. Это был приказ об отходе. Там стояла дата — 13 января.
— Это единственный документ, который вы перехватили? — спросил полковник.
Капитан кивнул и осторожно положил листок в папку:
— Мы отобрали его у одного подполковника. В самый последний момент он хотел было съесть листок с приказом. Другим офицерам об этом приказе ничего не известно.
Вечером у полковника было превосходное настроение. До начала нашего совещания он угостил нас старым коньяком, произнеся довольно странный тост:
— За здоровье дядюшки Джо!
Мы чокнулись.
— Немецкое наступление, — сказал полковник, помолчав, — до последнего момента, не будем этого скрывать, было успешным. Еще четыре, пять дней, и Антверпен будет отрезан. Что это значит, прекрасно понимают Рундштедт и его босс, так же, как и мы. Это может затянуть войну, а за это время много воды утечет. Будут готовы «Фау-3» и «Фау-4», а это будет очень неприятно, особенно англичанам. Тогда зачем же ОКВ дает приказ на отход?
Шонесси взял из рук Вальтера стопку донесений лагерных надзирателей и бегло просмотрел их. Кивнув головой, майор передал их полковнику. Тот, смеясь, отложил их в сторону.
— Я все уже знаю, — сказал он. — Старик нас проинформировал. Наступление, которое русские предпринимают на Восточном фронте, не мелкое местное наступление, а очень серьезное, крупное дело. И проводят они его на две недели раньше, чем оно было запланировано. Шеф еще четыре дня назад говорил о том, что Черчилль просил об этом дядюшку Джо. Русские были еще не совсем подготовлены и все же, несмотря на это, согласились. Все это очень здорово!
Шонесси нетерпеливо теребил свой массивный розовый подбородок.