Дорогой ловил себя на мысли Иван, что, может быть, зря это он — не к добру снова забрался в эту коловерть.
Машину мотает по дороге.
Иван среди остальных толчется.
Ехать неудобно — как жеребцы в лошадиной перевозке — подкидывает на кочках. Народ друг за друга, за острые края хватаются. Иван голову высунул наружу — смотрит по сторонам. По обочинам дороги вставал мертвыми развалинами черный город; тощая, похожая на шакала собака шмыгнула под дырявые в пулевую пробоину ворота; вороны вскинулись — разлетелись, как осколки от разорвавшегося фугаса.
Конечно зря.
Но Ленчик… Эх, пацан, что ж ты так вот резанул по живому? И не озлобишься на тебя. Ведь все верно сказал — чужой он, Иван, чужой, как лебеда-сорняк на клубничной грядке. Вырви и выброси. Все одно теперь. Все едино.
Когда хлопнуло вдалеке, машина, в которой ехал Иван, задрожала, дернулась. Народ повалился, забарахтались кучей. Взревели моторы. Под мост скатилась колонна — в тоннель, — темно, жутко. Кхыкает народ с боков, сопят. Выбрались, слава богу, из-под моста и прямо у блока, где менты в серых шуршунах суетятся, стали.
Машина Иванова заглохла. Иван видит через борт, он вперед к кабине пробрался, водитель вылез и капот поднял. Там, вдалеке автоматы застрекотали, пулемет длинно, протяжно загавкал. У колеса трое в сером месятся. Один присел на колено и в рацию кричит:
— Волга, прием, Волга! Подрыв… где-то на Победе. Тут колонна…
Двое других в небо автоматами тычут. Квакает рация в ответ:
— «Понял, принял», — и вдруг сквозь шип и треск, как будто прямо из адова пламени, захрипело: — «Аллау… хуу, алаа… баар… сабакк!»
Иван Савву в бок тычет:
— Слышь, чурка, базарят как ты.
Савва под конопляным кайфом, ему теперь все по-белому. Мент сдвинул шлем со лба, что-то подкрутил в рации.
— Колян, Колян, слышал, эти суки на боевом матюгаются. Ща я им, — и в рацию — чуть не губами ее облизывает, слюной брызжет: — Я твою маму…
— Резат буду, рюсский! — из рации хрипы в ответ.
Мент сообразительным оказался — выдумщик.
— Ты знаешь, зверь, почему у вас горы неровные?.. Когда всю вашу… имел, они ногами дергали.
В точку попал омоновец.
— «Сабаккаа!» — застонала рация.
Минут тридцать простояли. Смешки за спиной. Иван обернулся. Повеселел народ. Хорохорятся. Костя с Витьком носы из-за борта с опаской высовывают.
Крикнули впереди, через минуту и тронулись.
Иван смотрит вокруг и чудно ему. Война. А вроде и не война, так — суматоха: вон, менты перегавкались с бабаями, и как мыши — в норы свои бетонные. «Не-а менты не вояки, не вояки точно», — вспомнил Иван лейтенанта Рому Перевезенцева со Старых Промыслов. Подумал, а что если по ним влупят. Их же набили в кунги по тридцать голов, одной пулеметной очереди на всех и хватит. Или из РПГ выстрел — тогда аминь героям.
Ревут моторы.
Пошла колонна.
Проехали мост через Сунжу, подползли к вороньему перекрестку.
Медленно катятся. Тревожно Ивану. На перекрестке — глаза недобрые, черный люд на рынке. «Чужие, чужие, — стучит у Ивана в висках. — Они чужие. А кто я?»
Плывет колонна.
Сбоку от Ивана дядька морщинистый лицом, оттого старым кажется.
— Шо там? Ну, шо, мать перемать? — дядька тянет Ивана за рукав. — Ну, шо, шо?.. Да скажите ш шо!
Иван посмотрел назад. Там вторая машина. Из-за бортов головы как кочаны торчат. И отчего-то не по себе сделалось Ивану; понял — оружия в руках нет. Без автомата ты и есть на войне кочан капустный.
Они теперь катятся по бульвару.
Там, где стоял подбитый бэтер, приняли сильно влево и поехали еще медленней, будто специально кто-то приказывает водителям не торопиться, чтоб те, которые в кунгах успели рассмотреть все.
Ивану на плечо легла рука. Костя.
— Чего ты Костян? — выдохнул Иван.
— Браты, браты, ягрю, смертию пахнет, точно ягрю, — как завороженный повторяет Костя. — Посмотрите там…
Дальше Ивану все знакомо стало: но так, будто первый раз на самом деле, будто раньше все это видел он не в жизни, а во сне, или кто рассказывал страшное.
У подбитой брони солдаты. Ивану все видится, как в замедленном кино. Солдаты убитых грузят. Одного, который без скальпа, вчетвером взяли и, мелко семеня, потащили к машине к раскрытому борту; у него у горемычного голова болтается, рука сорвалась и об асфальт. Солдаты опустили тело. Снова подхватили, стали поднимать в кузов; из тела протекло — черное закапало, пролилось на землю под колесо.
Второго ловчее загрузили.
Покатился кузов. В кузове мертвецы: кровь на голом железе; окурки, гильзы стреляные, фантики от сникерса; руки белые раскинулись — пальцы скрюченные, ноготь, сорванный с мясом.
Дядька с шахтерским лицом, не дотянулся до борта, Ивана все пытает:
— Да шо на дорохе, скажи, етииху… слышь, зема?
Ивану надоел этот дядька; ростом тот невелик, по щекам морщины глубокие — как две канавы тянутся от глаз к кончикам широкого толстогубого рта. Возьми да и скажи Иван:
— Двух пацанов погрузили. Им теперь напаяют цинк и отправят домой спецрейсом, «двухсотым» грузом. А ты, мужик, чего подумал?
Дядька рот толстый раскрыл и ноздри раздувает, вроде как хочет чихнуть.
— На заработки дядя? Ну-ну.
Дядька после Ивановых слов пригорюнился: глазами белесыми хлопает и сигарету сует в рот. Упала сигарета. Он вторую. Иван сморщился брезгливо, зыркнул горючей зеленью.
Машины еще некоторое время катились куда-то по улицам, водители кидали грузовики то влево, то вправо. Иван уже не видел, куда они едут, все равно ему стало. Когда вкатились во двор комендатуры, народ вокруг зашевелился.
Двери кунга распахнулись.
Синие ворота. Иван через головы видит — дерево ветвистое у ворот. Заглохли моторы. Голоса снаружи: рявкает кто-то, знакомо так рявкает:
— В душу, в гробину, в маму растасую, разэтакую!
«Ну, наконец-то, я дома!» — вскинул Иван сумку на плечо.
Народ впереди заворочался. Со двора орут:
— Старший кто? Выводи по отделениям.
— Какие нах…отделения, вот список. По списку. Кузнецов, Пальянов, Реука…
Ивану на ухо Костя шепчет:
— Двое их было или трое, ягрю, не помнишь?
Иван не сообразил сразу, его толкают со всех сторон.
— Кого трое-то, ты о чем, Костян?
— Седых, Знамов… — откуда-то снизу.
— Я, я, — протискивается Иван к выходу.