Прочитал залпом…
Серега Красивый Бэтер к нему сзади — закурить дай, братуха. Не слышит Иван. Серега его тянет за рукав. Иван ошалело глядит.
— Серый, дело такое… мама дорогая… Серый! — хватанул с брони снежка, кинул себе в лицо. Серега смотрит, вроде не пьяный Иван. А как пьяный. — Шурка это пишет… моя! Понял? Слушай…
Стал Иван читать вслух:
— «Дорогой Ваня, я боялась тебе писать, но все время думала о том, что не дело так, как вышло у нас с тобою. Нельзя так все оставлять… — Иван перескочил по строчкам, нашел нужное место: — В феврале родился у меня сын. И никто не знает, Ваня, кроме меня, что не мужнин он, а твой…» — Иван на этом месте, палец поднял, потряс перед Серегиным кривым носом. — Понял ты, душа керосиновая? Понял?! Мо-ой!! Дальше, дальше…
Иван зашебуршал листками, нашел и ткнул в нужное место пальцем.
— Вот, Серый, главное… «А назвала я сына Георгием…» Жоркой, понял?! Жор-кой!!
Иван жадно глотнул морозного воздуха, выдохнул легко.
— Не-а, Серый, ничего-то ты, брат, не понял…
Февраль 2003 — сентябрь 2007 года.
Грозный — Москва — Коломна (д. Белые Колодези).
— Двойка, к вам идет борт, на борту шесть лежачих и двенадцать сидячих.
— Встречаем.
Гражданские самолеты приземляются, сверхзвуковые истребители совершают посадку.
Ил-76-ой с двенадцатью тоннами рваного мяса на борту «упал» на взлетную полосу аэродрома…
Третьего января тысяча девятьсот девяносто пятого город-герой Волгоград замело колючей пургой по самый Мамаев курган. В утро этого дня военврач Томанцев был поднят по тревоге, — сообщили, что на «большую землю» из Грозного прибывают первые раненые.
Шесть да двенадцать получается восемнадцать душ.
Томанцев распорядился, чтобы шесть «реанимаций» с мигалками и пара разъездных госпитальных «буханок» подкатили задком под брюхо семьдесят шестого ила. Самолет закончил рулежку, крылья качнулись напоследок и замерли. Томанцев стоял первым, за ним остальные — врачи и медсестры, его друзья и коллеги по госпиталю. Заработали механизмы створок грузового отсека…
Весь Новый год в теленовостях передавали сводки о боевых действиях в Грозном. Томанцев считал и удивлялся, что так мало раненых за три дня боев. Конечно, думал он, раненых больше, но их распределили и по другим госпиталям: в Ростов, Владикавказ, кого сразу в Москву в Бурденко.
С ноющим до зубной боли воем стала отваливаться рампа…
Томанцев поежился, нащупал в кармане бушлата фляжку с коньяком. Коньяк — сосудам бальзам, если — в меру. Подполковник Томанцев умел пить в меру — научился через год, как вернулся из Афганистана; и вот дослужился до начальника «гнойной хирургии». С семьей у него лады: жена, дочка — студентка мединститута. С молодым человеком уже встречается. Лизой ее зовут. Стеснительная. Он думал раньше — но боялся об этом думать, — что она познакомится с каким-нибудь курсантиком, выпускником-золотопогонником, махнет за ним по далеким гарнизонам.
До половины опустилась рампа. Вдруг остановилась. Заело — стонет на морозе гидравлика. Но отпустило. Снова медленно повалилась…
Ежатся на ветру военврачи и медсестры.
Лиза у них в госпитале проходила практику, работала медсестрой. Вон она за его спиной стоит. Настырная девка выросла: спорит с отцом — не удержишь на месте — все ей знать надо, видеть, пощупать самой. Он отговаривал дочь от гнойной хирургии. Случится война — как девчонке на такое смотреть? Ручки у нее тоненькие прозрачные, глазенки серенькие, вся словно тростиночка. Не его, Томанцева, порода — материна. И случилась же война! Как ее теперь уберечь: не пускать, не дать смотреть на страдания! Вдруг не выдержит? Таких, как Лизочка его, нельзя пускать на войну, спасать надо от войны.
Томанцев тронул фляжку — полная фляжка, коньяк в ней пять звезд, подарочный; решил — с легкоранеными и отправит ее: «Старый дурак, дурак! Дочь родную тащу на войну! Мозгов нету что ли?»
Отвалила рампа. Керосин авиационный — пахуч, транспортник с летунами насквозь пропах.
И пахнуло….
Как вошел Томанцев внутрь — торопился, оступился на скользкой рампе — и задохнулся смрадом. Сладкий приторный дух крови, йода, мочи и горелого мяса, еще сырой кирзы вперемешку с запахом скисших под прелой хэбешкой тел.
Борт, как размороженный рефрижератор с протухшей рыбой, был забит людьми.
Томанцев считал и сбивался со счета, но считал снова по головам и подвесным в три яруса койкам. Когда насчитал восемьдесят лежачих, сидячих считать не стал: те копошились, ворочались, чиркали спичками об коробки.
— Не курить, не курить, не курить! — орал человек в летной куртке.
Томанцев толкнул его плечом, вырвался на мороз и чуть не задохнулся — закашлялся на ледяном ветру, но не закричал нервно, а громко и отчетливо, чтобы разобрали врачи и медсестры, и тот, пропахший летным керосином, произнес:
— Все внутрь! Пощупать, понюхать… Готовить к транспортировке. Закрыть рампу, тепло не выгонять. Меня ждать, — и пошел от самолета нараспашку бушлат.
Машины скорой помощи, визжа сиренами, стекались к аэропорту со всего города.
Томанцев поднял больницы, МЧС, милицию; успел отзвониться жене, сказал, чтоб не ждала недели две.
Лежачих грузили и увозили, снова грузили.
Стемнело.
Сине-красные мигалки, будто гигантские гирлянды, растянулись по шоссе в сторону города. В это время Томанцев считал сидячих. На сто первом остановился, — у сто первого бушлатом ноги прикрыты, — отдернул бушлат: не было у сто первого правой ноги от середины бедра.
— Ты как же сидишь, солдат? Почему не лежа?
— Дай, закурить. Лейтенант я.
Томанцев прикрыл его бушлатом и, вынув из кармана початую пачку, из другого зажигалку, все вместе вложил сто первому в ладони.
Томанцев думал, как увозить сидячих. Летун в керосиновой куртке прошнырялся по аэропорту, где-то уже остограмился, радостно так сообщил:
— Там на кольце рейсовые автобусы штук пять.
Томанцев побежал.
Четыре автобуса поехали сразу — водители молча выслушали, молча завелись. В пятом водитель, немолодой кавказец, обедал — жевал вдумчиво, запивал из термоса.
— Поехали, — сказал Томанцев.
— Нэ поеду, у мэня графык.
Томанцев прогрыз до крови щеку; потянулся к поясу, расстегнул кобуру и, вынув пистолет, передернул затвор. Ствол упер водителю в лоб.
— Поехали! Аргументировано?
— Э-э, брат, зачем так, да? Доем только…
Он не доел. Томанцев ехал вместе с ним. Забрав последних раненых, автобус понесся, раздирая фарами густо поваливший снег. Томанцев держался за поручни, стоял и думал о дочери. Где она? Ведь поехала с лежачими, ведь не слушается его Лизка. А он? Он не уберег, не спрятал ее. Она слабая — дочь его родная. Таких война не жалеет: разжует и выплюнет. Спасти, спасти, спасти! Сто восемьдесят раненых нужно спасти, ни одного не потерять!