Осталось, впрочем, немало, подумал Иетс.
— Возмездие… — повторил он, обращаясь к Абрамеску. — Да, только, пожалуй, распределилось оно не совсем справедливо. — И добавил: — Не знаю, что мы со всем этим будем делать…
— Кто это мы?
— Американцы! — сказал Иетс. Машину тряхнуло, и он ухватился за передний щиток. — Фу, черт!… В городе есть жители. И часть заводов уцелела.
Абрамеску немного подумал.
— В армии, — сказал он наконец, — точно определено, кто чем должен заниматься. Наше дело — перевоспитание. Обо всем остальном пусть думает подполковник Уиллоуби.
Иетс покосился на Абрамеску. Этот толстый, краснощекий, деловитый человек был прав, как всегда.
Рука Иетса крепче сжала край щитка. Ему вспомнилось ощущение пустоты, последовавшее за победой, непонятное разочарование, которое он испытывал все последние недели, безучастно отсиживаясь в штабе. Он думал о тех, кто не дожил, — о Бинге, Торпе, Толачьяне.
— Перевоспитание? — хрипло переспросил он. — А как, в каком духе?
— Ну, уж это вы придумаете, — сказал Абрамеску.
Машина затормозила у кремменских драгунских казарм, где теперь помещался штаб Фарриша. Иетс окинул взглядом будки часовых, свежевыкрашенные в защитный цвет, прибитый над главными воротами большой белый щит, на котором красовалась эмблема дивизии Матадор, а под ней текст благодарностей, полученных от президента, и длинный перечень боев и побед.
— Да, что-нибудь надо придумать, — сказал он.
Уиллоуби злился. Управление Кремменским районом оказывалось вовсе не таким легким и приятным делом, как ему рисовалось. Он сказал Фарришу:
— Мы должны показать немцам свою систему управления; а как это сделать, когда в четырех пятых города не работает ни электричество, ни газ, ни водопровод, ни канализация; не говоря уже о том, что наши части заняли все дома, сколько-нибудь пригодные для жилья.
— Фрицы могут потесниться, — проворчал генерал. — Или, может быть, вы желаете, чтоб я очистил это помещение?
Уиллоуби не нашел ответа. Фарриш жил не в какой-нибудь роскошной вилле, на что имел право по своему рангу. Он вместе со всем персоналом штаба устроился в казармах, некогда принадлежавших Кремменскому драгунскому полку. Это была группа трехэтажных кирпичных зданий, симметрично расположенных и совершенно одинаковых, точно прусские солдаты на смотру.
У кремменских драгун всегда были в большом почете полковые традиции. Правда, полк вместе со своими традициями полег на Кавказе, но память о его знаменах, его оркестре, его пышных парадах сохранилась. Фарриш завидовал этой памяти; ему хотелось придать своей дивизии Матадор блеск и шик кремменских драгун — пусть даже кожа, из которой были сделаны башмаки его солдат, плохо поддавалась наведению глянца.
Первое время Уиллоуби нравились эти замашки. Красиво, что Фарриш даже после победы остается солдатским генералом и продолжает жить среди своих людей, входя во все мелочи их повседневного быта — вплоть до требований, чтобы окна сверкали чистотой, чтобы дворы были подметены и ремешки касок отлакированы. Уиллоуби знал цену такого рода популярности как в армии, так и в Соединенных Штатах.
Но эта военная башня из слоновой кости, в которой замкнулся Фарриш, создавала для Уиллоуби дополнительные трудности при решении стоявших перед ним практических задач. Его чувство субординации подвергалось серьезному испытанию. Честолюбивые стремления Фарриша вступали в противоречие с реальными возможностями, которыми располагал Уиллоуби; а власть Фарриша над Уиллоуби была неограниченной. Генерал восторгался разрушениями, причиненными Креммену на последних этапах битвы за Рур: «Мы им показали, Кларенс!» — и ничуть не задумывался о том, что эти самые разрушения мешали Уиллоуби, главе местной военной администрации, ставить рекорды в условиях мира, как Фарриш ставил их в условиях войны. Стоило Фарришу узнать, что в каком-нибудь другом немецком городе, пострадавшем меньше Креммена, уже ходят трамваи, — он требовал, чтобы и у него ходили трамваи, хотя бы на участке всего в две-три мили.
— Мне нужен порядок! Мне нужно, чтоб начиналась жизнь! — Эти слова, произнесенные скрипучим повелительным голосом генерала, постоянно звенели в ушах Уиллоуби. А за этим слышалось: «И скорей, чем везде, и в больших масштабах, чем везде!» Неудивительно — ведь он сам вбил генералу в голову эту навязчивую идею. Военная слава — вещь хорошая, но в Штатах легко забывают. Фарришу нужно подумать о новой карьере — политической: сенатор, губернатор, а может быть, и больше. Одним словом, Уиллоуби не знал ни минуты покоя, постоянно должен был укреплять свои позиции перед Фарришем, постоянно изобретать какие-то мероприятия, которые ничего по существу не разрешали, но по крайней мере доставляли генералу некоторое удовольствие.
А Уиллоуби пора было подумать о собственном будущем.
С каждым днем это будущее становилось все более и более осязаемым. Условия работы заставляли его тесно соприкасаться с гражданской жизнью — пусть это была жизнь чужой, побежденной страны. Являвшиеся в качестве просителей дельцы, адвокаты, чиновники, все те, чье политическое и экономическое благополучие зависело целиком от милости Уиллоуби, вызывали в нем тревожные мысли о том, что ждет его самого через какой-нибудь год — по возвращении в Штаты. Он подумывал даже, не остаться ли навсегда с оккупационной армией — лучше быть щукой в пруду, чем карасем в океане. Но он знал, что рано или поздно пруд высохнет: оккупация Германии не будет длиться вечно. Он читал американские газеты, читал письма от Костера, старшего компаньона фирмы «Костер, Брюиль, Риган и Уиллоуби», и с ужасом убеждался, что необходимо поскорей возвратиться в Америку, поскорей ринуться в общую драку за прибыли реконверсии, за места, положение, клиентуру, за все то, от чего зависит успех в послевоенном мире. А он завяз здесь, в Креммене, скованный по рукам и ногам своей верностью и преданностью Фарришу, и пока он будет тут сидеть, другие успеют расхватать все лучшие куски — разве только он сумеет еще отсюда, из Креммена, может быть, с помощью Фарриша, обеспечить себе солидный трамплин для прыжка в самую гущу потасовки. С тоской думал он о деле Делакруа. Ах, если бы ему удалось тогда связать князя Березкина с интересами «Амальгамейтед стил»!… Но Иетс все испортил.
Уиллоуби вкладывал в работу весь опыт мелкой политической игры, все навыки в искусстве компромисса, все личное обаяние, на которое он был способен. Но этого оказывалось мало. Он совсем извелся, выходил из себя при малейшем возражении. Штаб союзного командования засыпал его противоречивыми директивами. От него требовали проведения денацификации, приказывали ему уволить из немецкого гражданского управления всех членов нацистской партии. Но от него требовали бесперебойной работы административного аппарата, а в этом ему могли помочь только те самые люди, которых он должен был выгнать. От него требовали пуска ринтеленовских заводов («Сталь!» — долбили ему в уши. — «Германии нужна сталь!»), но неизвестно было, кто хозяин этих заводов и кто должен управлять ими.