Он заставил себя засмеяться.
— Покурим? — предложил Бинг.
— Спасибо. — Иетс с трудом закурил на ветру сигарету. Он воспользовался минутным молчанием, чтобы найти более приятную тему для разговора. — Какие они жалкие, эти пленные немцы! По лицам видно, что им тоже было несладко. Им ведь еще хуже пришлось.
Бинг покосился на своего начальника. Шутит он, что ли?
— Я их ненавижу, — резко сказал он.
— Ненависть… — нерешительно протянул Иетс и добавил наставительным тоном: — Это психологическая война. Вы ведь хотите понять немцев? Для того чтобы определить их душевное состояние, нужно поставить себя на их место. А как вы это сделаете, если вы их ненавидите?
— Вот так и сделаю, — усмехнулся Бинг.
— Может быть, я тоже ненавидел бы их, если бы мне, как вам, пришлось покинуть Германию, свою родину. Но вы должны научиться отделять личные чувства от нашей работы.
— Не хочу я этому учиться, — сказал Бинг.
— Вы еще очень молоды! — сказал Иетс. — Смотрите на вещи трезво. Со всех сторон. Немецкий военнопленный делал то же, что вас заставляют делать: он подчинялся приказу. У него та же забота — спасти свою шкуру. Он такая же жертва своих политических деятелей, как мы — своих. Вот что определяет его психологию и вот с чем нам приходится иметь дело. Разве не так?
— Вы говорите, как пленные фрицы, — сказал Бинг.
Иетс уже занес руку, но сдержался и только поправил промокший от пота воротник.
— Я могу замолчать, — предложил Бинг.
— Каждый вправе иметь свое мнение, — кисло сказал Иетс.
Бинг решил пойти на мировую. В конце концов Иетс — неплохой парень.
— А вы как с ними разговариваете? — спросил он.
— Вчера мне попался один, из парашютных войск. Он заявил, что он не нацист. Он спросил меня, зачем мы сюда явились. У немцев и у американцев, мол, одна и та же «Kultur». Ни немцы, ни Гитлер не собирались нападать на Соединенные Штаты. Образованный немец.
— А что вы ему ответили?
— Я спросил его, соответствуют ли концлагеря его представлениям о культуре. А он в ответ заявил, что концлагеря первыми придумали англичане.
— И вы поверили, что он не нацист!
— Ничего я не поверил! — рассердился Иетс. — Но я хотел бы знать, что бы вы ему на это сказали?
— Если рассматривать вещи со всех сторон… — съязвил Бинг.
Иетс понял намек, но не нашелся, что ответить. Бинг вдруг заговорил серьезно:
— Они думают, что знают, за что воюют. А мы, по их мнению, не знаем.
— Они тоже не знают. Никто не знает. Отправляешься на войну, вооруженный газетными заголовками. Неважное снаряжение!
— В лагере военнопленных есть отделение для дезертиров-американцев. Я разговаривал с одним. Он из дивизии Фарриша. Он был на передовой с первого дня. От всего взвода осталось трое. Три человека. Он сказал, что он жить хочет, просто жить. Все равно как, все равно под кем, лишь бы жить.
Иетс в душе посочувствовал дезертиру.
— А если так, — начал он нерешительно, — то чем прикажете пичкать наших ребят? — Иетс и себя причислял к «нашим ребятам». — И что вы можете предложить немцу, чтобы заставить его бросить своих соотечественников, свою часть и сдаться нам, даже без твердой надежды остаться в живых? Есть у вас такая могучая идея?
Вопрос Иетса остался без ответа. Бинг чувствовал, что надо ответить, но не находил нужных слов.
Иетс сплюнул на дорогу.
— Фарриш хочет, чтобы мы выпустили листовку на эту тему, со всеми онерами — справедливость, демократия, свобода.
— Фарриш? — переспросил Бинг. — Неужели Фарриш?
— Да, представьте себе, — улыбнулся Иетс. — Но только не будет ему листовки. И мы должны сообщить ему об этом.
— Приятное поручение они выбрали для нас, — сказал Бинг.
— Для меня, — поправил его Иетс. — Вам, скорее всего, ничего не придется говорить. Вы просто доказательство нашей доброй воли.
— А почему, собственно? — В этом решительном отказе выпустить листовку была какая-то несообразность, от которой Бинга коробило. — Почему бы и не выпустить ее?
Иетс уставился на свою руку, внимательно разглядывая бородавки.
— Такие люди, как мы с вами, склонны преувеличивать значение слов. В конце концов на войне важно только, чтобы было много пушек и много самолетов — как можно больше пушек и самолетов. И потом, мы — армия. С какой стати майор Уиллоуби и мистер Крерар возьмутся за это? Обязанность нашего отдела — объявить немцам, что их дело дрянь, и если они подымут руки, с ними будут хорошо обращаться и накормят их тушенкой и сгущенным молоком. И только.
— Может быть, поэтому мы все еще и торчим на этом клочке земли, который называется Нормандией?
Оригинальная точка зрения, подумал Иетс. Малый не глуп, ничего не скажешь. Но он еще мальчишка. Когда я был в его возрасте, мой отец потерял все до нитки из-за кризиса, и пока я не получил место в колледже, очень туго приходилось… Ничего нет верного. Вопросов слишком много, а ответов на них мало, да и то весьма туманные. Вот почему есть только один действенный призыв, с которым нужно обращаться к немцам, — свиная тушенка, сгущенное молоко и все блага, гарантированные Женевской конвенцией…
Фарриш любил располагать свой командный пункт поближе к фронту. Сейчас он со своим штабом занимал широко раскинувшийся парк, примыкающий к замку одного французского коммерсанта, — не чета полуразвалившемуся Шато Валер.
Иетс не без зависти любовался лепными украшениями, широкими окнами, высокой аркой входных дверей.
На крыльцо вышли двое детей, бледных до синевы, их тоненькие ножки торчали из-под аккуратных чистеньких пальтишек. Следом за детьми появился старик в черном сюртуке с серебряными пуговицами. Он взял детей за руки и повел их в парк на послеобеденную прогулку.
Иетс и Бинг с удивлением смотрели на старика и детей. Трудно поверить. Словно они прямехонько из мопассановского романа ступили на землю, сотрясаемую огнем артиллерийской батареи, расположенной по соседству.
К Иетсу подошел солдат.
— Капитан Каррузерс сейчас примет вас, сэр, — сказал он.
— Можете вы накормить сержанта? — спросил Иетс. — Он не успел пообедать. — Он повернулся к Бингу: — Нет смысла обоим поститься. Ищите меня в разведотделе штаба.
Бинг пошел вместе с солдатом. У того было озабоченное, хмурое лицо, словно у ребенка, слишком рано узнавшего жизнь.
— Черт знает что, — сказал он. — Я по ночам зарываюсь в яму, и недаром. А этот старик с детьми остаются в доме, одни-одинешеньки. Мы говорили им, чтобы они перебрались в погреб. А старик сказал, что боится, как бы дети не простудились. Ночью фрицы начинают палить, снаряды так и свищут. А дети лежат на верхнем этаже, в потемках, конечно. Сумасшествие…