— Сейчас?

Теперь, когда ему предстояло увидеть Торпа или то, чем Торп стал по его вине, Иетс почти жалел, что врач не отказал ему. Он чувствовал, что свидание с Торпом будет поворотным пунктом в его жизни, и это его пугало.

— Сейчас! — сказал капитан Филипзон. Это прозвучало, как приказ.

Иетс попробовал возмутиться.

— Я-то не ваш пациент, — сказал он.

Филипзон поднялся и, подождав, пока Иетс встанет со стула, пошел впереди его к двери.

Иетс услышал, как за спиной у него щелкнул замок. Через несколько секунд глаза его привыкли к полутьме; единственное окно закрывала плотная занавеска, повешенная так, что из комнаты ее нельзя было достать.

В комнате стоял отвратительный запах. Запах держался, хотя в комнате, видимо, подметали и мыли. Единственным подобием мебели была полка, вероятно, служившая кроватью, но сейчас поднятая и привинченная к стене.

Оттого, что в комнате ничего не было, она казалась большой, но, несмотря на это, рождала ощущение, что ты здесь заперт навеки и надежды на избавление нет. Иетс ожидал, что обстановка в палатах располагает к спокойствию и бодрости, а здесь и нормальный человек свихнется, подумал он и решил указать на это Филипзону.

Кто-то кашлянул.

Это было самое обыкновенное покашливание, словно человек, прежде чем заговорить, хотел привлечь к себе внимание.

Иетс вздрогнул, именно потому, что кашель прозвучал так нормально и просто. Он еще раньше увидел Торпа, но нарочно отводил от него глаза и разглядывал стены, пол, потолок и полку, лишь бы не глядеть на человеческую фигуру, не то сидевшую, не то лежавшую в самом центре комнаты. На него нельзя смотреть, думал Иетс; горбуны и люди с кривыми носами обижаются, когда на них смотрят. Он гнал от себя мысль, что Торп, вероятно, уже не в состоянии обижаться на что бы то ни было…

— Хелло, Торп! — сказал он.

Для начала вышло неплохо, — он сумел произнести эти слова легко и весело,

— Хелло, Торп, как живем? Кормят вас тут прилично?

Теперь он уже различал голову и туловище; из полумрака выступило белое лицо Торпа. Он был наголо обрит. На черепе вздулась шишка, бледные губы тоже как будто распухли.

Что-то в лице изменилось. Глаза открылись, но в них не было жизни; они светились тускло, как янтарь.

Голова медленно поднялась и замерла, склонившись набок. Торп старался услышать, понять. Знакомый звук, раздавшийся извне, коснулся какой-то струны; но есть ли дека, чтобы вызвать ответный звук, или она разбита в щепки?

Иетс говорил не умолкая:

— Все хорошо. Скоро мы за вами приедем, увезем вас отсюда. Вам уже лучше, гораздо лучше. Товарищи шлют вам привет — Бинг, Клементс, Абрамеску, все…

Руки пошевелились. Это были руки слепого — длинные, чуткие; они старались нащупать мир, но не встретили ничего, только спертый, зловонный воздух.

Этот жест потряс Иетса.

— Торп! — крикнул он. — Вы меня слышите, Торп?

Распухшие губы дрогнули. Лицо оживало. Глаза уже не казались янтарными, в них наметились зрачки.

— Скажите что-нибудь, Торп! — Голос Иетса срывался от напряжения. — Вы меня узнали? Это я, Иетс…

Он вложил в эти слова всю свою волю. Словно передаешь сигналы по радио. Нужно усилить передатчик, чтобы слабенький, разбитый приемник их услышал.

— Иетс! — сказал Торп.

Сигнал принят! Теперь дело пойдет. Главное — не терять контакта.

— Ну, конечно, это я! Вы же знали, что я приду вас навестить, правда?

Неважно, что говорить ему, лишь бы говорить, лишь бы удержать внимание Торпа и тянуть, тянуть за веревочку, которую он ему бросил.

— Вы — Иетс?

— Ну разумеется, Иетс! — Бедняга, он еще сомневается. Но мы с этим справимся. — Я пришел вас навестить. Вы хворали, вам много пришлось пережить, но теперь вы уже поправляетесь, с каждым днем все больше.

— Быть не может, что вы Иетс.

— Да вы… — он чуть не сказал «с ума сошли». — Ну посмотрите на меня как следует. Откройте глаза. Потрогайте меня. Я Иетс. Я вам друг.

— Угу.

— Вот видите — вы меня узнали! А я вам кое-что принес. — Он ничего не принес. Он приехал в госпиталь экспромтом, сразу после свидания с Терезой. Нужно было скорее придумать, что бы подарить Торпу.

— Платок. Я принес вам носовой платок. Думал, вам пригодится, — добавил он неуверенно.

Он положил платок перед Торпом и ждал, когда тот возьмет его.

— Иетс умер.

На минуту Иетс растерялся. Вялость Торпа сменилась чем-то иным. Утверждение, что он, Иетс, умер, было высказано твердо, решительно.

Иетс попробовал рассмеяться.

— Ерунда! Кто это вам сказал? Я не умер, вот он я, перед вами. Вы разве меня не видите? Ну, потрогайте меня.

Он взял руку Торпа и поднес ее к своему рукаву. Он вспомнил, как давно-давно Торп вцепился в этот рукав, не отпускал его.

Рука бессильно упала. Рука не поверила.

— Иетс умер. Убили его. Забили до смерти. Вы не Иетс.

— Что они с вами сделали? — Праздный вопрос! Разве он сам не приложил руку? Он не вмешался. Он виновен не меньше других.

— Китель! — сказал Торп и тихо, хитро засмеялся. — Меня не обманешь. Я знаю. Я ничего не скажу. Иетс умер.

Да, подумал Иетс. Иетс умер, тот Иетс, что жил в сознании этого человека.

В том-то и суть: того Иетса, какого Торп выдумал, никогда не было! И все же он где-то существовал, этот человек, к которому Торп мог придти в минуту отчаяния, честный человек, храбрый, преданный и мудрый — такой большой человек, что его измену Торп мог объяснить только смертью.

— Неправда, — сказал Иетс. — Иетс не умер. Он жив! Он почувствовал, что слова его отскакивают от стен, не достигая цели.

— Да послушайте, Торп, — сказал он, собрав последние силы, — Иетс жив!

Казалось, Торп его слушает, но в то же время видно было, что он уходит все дальше, снова погружается в бездонное равнодушие, из которого на минуту вынырнул.

Губы его раскрылись. В уголках рта показалась слюна.

9

Сразу после обеда в баре бывало не так людно, как по вечерам. Полковник Девитт, который любил поесть и вообще не гнушался мирскими радостями, обычно заходил сюда в это время выпить рюмочку «для пищеварения». Сейчас он сидел за столиком в углу бара, и спина Крерара скрывала его от посторонних глаз.

С первого взгляда наружность Девитта поражала своей простотой. Одевался он строго по форме, не терпел бронзы на погонах и ленточек. Грубоватые черты его лица свидетельствовали о некоторой гармонии между его желаниями, усилиями и успехами. Губы у него были необыкновенно полные для человека его лет; глаза быстрые и наблюдательные. Крерар, служивший с ним в Англии, подозревал, что внешнее его спокойствие — лишь маскировка человека с пытливым умом, каждое свое мнение взявшего с бою. В кругах, близких к военному министерству, Девитта называли иногда чудаком, тут же оговариваясь, что на самом деле он вовсе не чудак; он не сторонился людей, служил исправно, но явно не обладал гибкостью, которая помогла бы ему сделать карьеру.