— Срочно высылайте поисковую группу с собаками. Далеко они все равно не ушли. И каждые полчаса докладывайте ситуацию, — отдал распоряжение Шуман и, не дожидаясь ответа, швырнул на рычаг трубку.
«Ну что ж, по крайней мере, у змеи выдернули жало», — подумал он, нервно приглаживая растрепавшиеся во сне волосы, крикнул дежурному, чтобы принесли крепкий кофе, и снова склонился над картой…
Объект с кодовым названием «Карпатский ястреб» начали строить еще в начале 1942 года. В какой-то хитроумной голове родилась идея расположить здесь секретный аэродром, тем более что большие пещеры в этих скалах существовали издавна, и начинать взрывные работы надо было не с нулевого цикла.
Пригнали толпы пленных (их потом и положили здесь же, в одной из пробитых в горе штолен), на транспортных самолетах доставили рельсы, вагонетки, специальные буры. Привезли из Берлина деловых немногословных инженеров. И закипела в горах работа. — Еще один кусок Румынской земли отдали немцам, — ворчали местные пастухи, но их мнения, как обычно, никто не спрашивал.
Оберштурмфюрер СС Томас Шуман всегда верил в технический и военный гений своего народа. Доказательства этому оберштурмфюрер видел с первых дней войны и даже потом, когда русские вдруг показали зубы и фронт медленно, но неумолимо стал отодвигаться к границам Германии, он ни разу не усомнился в этом. Не поколебалась эта вера и после ранения, когда его направили на секретный объект в районе Румынских Карпат. Скорее наоборот: чем лучше он узнавал все тайны горного аэродрома, тем больше убеждался в избранности и инженерном гении немецкой нации. Он, как и многие офицеры, у которых на плечах имелась голова, а не железная проржавелая банка, как любил повторять сам Шуман, склонен был видеть корень всех бед в бездарном руководстве фюрера, но до поры до времени предпочитал помалкивать об этом — агенты гестапо и военной разведки не зря ели свой хлеб.
Где-то внизу на равнине сходились в смертельной схватке две сильнейшие армии мира, дрожала от взрывов земля, и тысячи людских душ ежедневно прощались с жизнью, а здесь стояла девственная тишина — словно и не было вовсе никакой войны. И даже тяжелые раскаты долетающие порой из-за перевала, были лишь отголосками громыхающий над горами грозы, довольно-таки частой в это время года. Но Шуман был педант и профессионал. И как педанта и профессионала его не могла убаюкать или расслабить благостная тишина здешних мест. Недаром имел три железных креста и все три за успешно проведенные операции по уничтожению партизан. Так что в расстановке «силков» и «капканов» на двуногого зверя (коими полагал всех противников на войне, которых надо уничтожать и травить по всем правилам охоты) ему равных не было. Фронт стремительно приближался, и как знать, быть может, скоро и в этих волшебных местах зазвучат выстрелы и взрывы. Шуман самолично облетел на самолете весь вверенный ему квадрат, осмотрел места возможной высадки русских диверсантов — все в непосредственной близости от объекта, — и на каждом расставил посты, велел провести связь, чтобы в считанные минуты можно было организовать облаву.
И надо сказать (как ни шептались поначалу за спиной его офицеры, что он бестолку распыляет вверенные ему силы), прав оказался оберштурмфюрер, сто раз прав. Вскоре после того как с аэродрома было совершено несколько успешных вылетов, русские попытались обнаружить его месторасположение, но благодаря проведенной оберштурмфюрером работе две сброшенные с парашютов группы были уничтожены. И когда утром 6 августа ему позвонили и сообщили о третьей, он испытал ведомое только охотникам чувство азарта.
«Все утро топали по горному ручью, сбивали со следа собак», — мог бы записать в своем дневнике Брестский да еще добавить в конце крепкое словцо, если бы только можно было взять тот дневник с собой.
Но не положено: ни дневников с письмами, ни наград, ни документов — обезличенными должны уходить в рейд разведчики. Да и, собственно, никаких дневников бывший вор Брестский никогда и не вел, и писем тоже не писал. Некому было писать — один-одинешенек, как перст, на белом свете. Если вдруг погибнет, то никто о нем не заплачет, не забьется в истерике и фотографию с траурной ленточкой под стекло не поставит…
А может, прибедняешься ты, Брестский, и ждут тебя, еще, ой как ждут?! Помнишь, как всего два дня назад, сжимал ты в объятиях молодую румынскую вдовушку Анике, шептал ей нежный вздор, чувствуя, что впервые за всю свою жизнь попал — влюбился, как мокрогубый мальчишка?..
Да и правду сказать, хороша была Аника, до того хороша, что, как говорил классик, взял бы ложку и ел как сметану. Черные цыганские глаза ее глядели так, что мурашки по телу, а про другие прелести и нет уж сил говорить. Да и к чему слова, если славная Аника почти не понимала по-русски и на все вопросы отвечала только нежным грудным голосом: «Нун телек, нун телек…» И что с того, что где-то далеко под Сталинградом в заснеженных приволжских полях сгинул, как и многие тысячи других румын, ее законный супруг, а потом от воспаления легких сгорел той же зимой единственный трехлетний сын? То, как говорится, не нашего ума дела. Главное, что из всех солдат и офицеров, расквартированных в этом небольшом прикарпатском селе, она выбрала именно Диму и щедро одарила своей бабской любовью. Ведь любви этой, нерастраченной за годы войны, скопилось дюже как много. Недаром гвардии рядовой Дмитрий Хохлатов в нарушение воинской дисциплины и с попустительства командира разведроты пропадал у сладкой вдовушки почти каждую ночь, благо что ситуация временно позволяла.
— Ну и охочь ты до женского пола, Брестский, — говорили ему порой сослуживцы. — Сколько «жен» уже за спиной оставил?
— Ну и что с того?.. Я, быть может, главное мужское дело на Земле делаю — детей за погибших мужиков стругаю, — беззлобно огрызался тот.
«Бабник, дамский угодник», — говорили про него в дивизии за глаза, а в глаза боялись, потому что за Брестским не заржавеет тут же съездить по сопатке. Бешеный.
Да, они все в этой разведроте, кроме разве что самого командира, да спокойного как бронепоезд старшины, бешеные. Каста неприкасаемых. А Крутицына уважал даже сам комдив: за руку здоровался, по имени-отчеству величал. Давно бы карьеру в армии сделал, если бы захотел. Но отчего-то не хотел. От званий и чинов отказывался, лишь просил оставить его со своими ребятами, со своим «Брестским квартетом». Да и как не оставить, коли столько пудов соли вместе съедено, столько огня и воды вместе пройдено. Разве что медных труб еще не было — так они, как говорится, только после победы, да и то тем, кто доживет… Но об этом старались не думать: ведь смерть и в нормальной жизни — понятие непредсказуемое, ежесекундно живое существо караулящее. А здесь на войне тем более. Человек для нее что комар — одним хлопком, да не одного! Целые дивизии убиенных ежедневно уходили в небесную канцелярию…
Прыгают в голове тревожные мысли, и лишь один товарищ Крутицын, бывший поручик, бывший счетовод, а теперь гвардии старшина разведвзвода дивизии, как всегда внешне спокоен, только на щеках красные пятна да пот в три ручья. Но бежит молча, не жалуясь, наравне с молодыми, несмотря на то, что в сапогах который час уже хлюпает вода. Ноги распухли так, что мама не горюй, и надо бы остановиться переменить портянки, но времени нет — погоня дышит в затылок, постукивает из автоматов, изматывает душу злым собачьим лаем.