Мальчик пополз прочь, зажав рукой глубокую рану на лбу. Нерон в ярости топтал кифару.
Следующим номером в развлекательной программе значилось представление с факелами и колесницами. Было освобождено большое пространство, затем с противоположных концов сада два возничих в масках и легких доспехах поехали навстречу друг другу, как на поле боя. Один в последний момент свернул и бросился наутек, преследуемый другим возничим. Началась гонка вокруг импровизированной арены. Было очевидно, что преследуемый возница был умелым профессионалом, в то время как преследующий плохо понимал, что делает. Дважды он чуть не потерял равновесие, а один раз едва не наехал на зрителей.
Наконец ведущая колесница позволила другой догнать себя. Они поехали медленнее, потом остановились, и начался бой на мечах. После нескольких театральных выпадов и парирований второй возничий эффектно, как в балете, выбил меч из рук противника и имитировал смертельный колющий удар. С победным видом, стоя одной ногой на простертом теле противника, он снял маску, и все увидели Нерона. Раздался гром аплодисментов.
Через какое-то время поверженному противнику было позволено встать и снять маску. Это был профессиональный возничий, которого видели среди приглашенных. Аплодисменты были воплощением сдержанности.
Симон думал, что представление окончилось, и удивился, увидев, как после короткой паузы император снова сел на колесницу и стал объезжать арену кругом почета. На этот раз аплодисментам предшествовала короткая неловкая пауза. Протиснувшись поближе, Симон увидел, что за колесницей Нерон тащит куклу в человеческий рост. Он не сразу заметил кровавое пятно в свете факела и не сразу понял, что это не кукла.
— Один из способов избавиться от соперника, — едва слышно сказал стоящий с ним рядом человек.
— Кто это? — шепотом спросил Симон.
— Раб, игравший на кифаре.
Симон отошел от толпы и направился в ту часть сада, где были расставлены ложа. У него болела голова.
Мимо прошел угрюмый сенатор.
— Полагаю, это был сюрприз, — сказал Симон.
— Нет, — сказал сенатор. — Это было «Падение Трои».
Было уже поздно. Половина гостей перепилась. Возобновился спор между гладиаторами, который перерос в кулачный бой. Много кого успело стошнить в фонтан.
Император снова разгуливал со своим борцом.
— Веселишься? — сказал он, обращаясь к Симону. — Хорошо. Все самое интересное еще впереди. — И пошел дальше.
Через некоторое время испуганные гости услышали сотрясение и рев. На площадке, расчищенной для колесниц, появилось четверо рабов, которые волокли огромную клетку на колесах. Клетка была укрыта со всех сторон ветками так, чтобы не было видно, что скрывается внутри. Из клетки доносился звериный рев.
Клетка остановилась. Трое рабов моментально растворились в кустах. Четвертый, вооружившись длинным шестом, осторожно открыл задвижку.
Когда дверь клетки откинулась, в саду воцарилась мертвая тишина.
За миг до того, как началась паника, можно было увидеть уродливое, волосатое чудовище с когтями и с разинутой пастью. Люди бросились наутек. Симон увидел, как зверь набросился на одну из гостий. Что-то в движениях зверя насторожило его, и он остался там, где стоял, за кустами, и стал наблюдать.
Рыча, зверь содрал с девушки одежду и, бросив ее, стал преследовать новую жертву. Не поймав ее, он налетел на клубок из гостей, которые попадали, зацепившись друг за друга, когда пытались убежать. Зверь терзал и топтал их, но скорее для забавы, чем в злобе. Увидев пожилого сенатора, который отчаянно и неловко пытался вскарабкаться на дерево, зверь бросился к нему, стащил его вниз и, когда тот упал, стянул с него тогу. Рыча от восторга, он погнался за ним, когда тот бросился к кустам, приподняв тунику и обнажив свои старческие бедра.
Симон так увлекся наблюдением за зверем, что забыл о гостях. Лишь в последний момент он заметил гладиатора. Тот схватил со стола поднос и, держа его в левой руке, словно щит, с кинжалом в правой руке побежал за зверем.
Симон открыл рот, чтобы закричать.
Молниеносно возникший из темноты охранник свалил гладиатора ударом в шею.
Зверь остановился, услышав за спиной шум, и обернулся. Он оценил происходящее. На задних лапах, какой-то странной семенящей походкой он направился к центру сада, где гости жались к стенам, прятались за ложами и под столами.
Игра была окончена. Нерон снял с себя медвежью шкуру.
Перед финальным номером развлекательной программы интервал был более продолжительный, что, по мнению Симона, объяснялось не столько необходимостью дать гостям прийти в себя, сколько необходимостью позволить императору восстановить голос. Примерно через час были вновь установлены места для зрителей и небольшая трибуна.
Симон опять встретил мрачного сенатора.
— Это был сюрприз?
— Смею надеяться, что да, — сказал сенатор.
Ложе, расположенное чуть в стороне и с персональным охранником, занимала женщина, чьим щиколоткам Нерон уделял столько благоговейного внимания недавно во дворике.
— Кто это? — шепотом спросил Симон, показав глазами.
— Это? Да вы, я вижу, совсем ничего не знаете. Это Агриппина. Мать императора.
Нерон начал читать свои стихи.
— Я не знаю, что это тебе докажет, — сказал Симон, когда они стояли вместе на Форуме и смотрели на собравшуюся толпу. — Или, важнее, что это докажет им?
Кефа, похоже, не понял оскорбительного подтекста.
— Это покажет им, кто из нас говорит истину, — сказал он.
— Если ты веришь в это, ты глупец, — резко ответил Симон. После приема у императора он был не в лучшем расположении духа. Рассыпать любезности, даже саркастические, ему совершенно не хотелось. — Они тоже глупцы, — сказал он.
— Ты презираешь свою паству?
— Во всяком случае, я их знаю.
— Даже самый примитивный ум, — сказал Кефа, — способен понять истину.
— Твоя проблема, — сказал Симон — в том, что ты определяешь истину так, что только самый примитивный ум и может ее понять.
Кефа промолчал. В это утро он был необычайно уверен в себе. Симон пожал плечами. Состязание было ребячеством. Он жалел, что принял вызов. Но иначе Кефа сказал бы, что он испугался. Скорее всего Кефа сам бы начал показывать чудеса, а ему, Симону, пришлось бы бросить вызов Кефе. Все это было так нелепо. Между ними было лишь одно различие: он знал, что это нелепо, а Кефа нет.
Однако различие было существенным.
— Хорошо, — сказал он, — покончим с этим.
— Ты начинаешь, — сказал Кефа.
— Нет. Это твоя инициатива.