– Вы можете идти?
– Я не могу остаться здесь.
– Там дорога, – говорю я. – Метрах в пятистах отсюда.
– Да, вижу. В Любеке размещается региональный штаб военно-воздушных сил. Если мы доберемся дотуда, нам помогут с транспортом до Плена.
Он явно исполнен решимости увидеться с Дёницем во что бы то ни стало.
Я направляюсь в сторону дороги, но потом резко останавливаюсь, когда краем глаза вижу, как он вынимает из кобуры пистолет.
Он щелкает предохранителем и целится в двигатель «бюкера».
– Нет! – выкрикиваю я.
Он опускает пистолет и удивленно смотрит на меня.
– Пожалуйста, не надо!
– Я буду делать то, что считаю нужным. Это собственность военно-воздушных сил.
– Он так далеко завез нас. – Я сознаю, насколько нелепо звучат мои слова в свете последних событий. Но я ненавижу всякое бессмысленное разрушение. И я ненавижу неблагодарность. – Он вывез нас из Берлина.
– Сентиментальная чушь. Я не собираюсь оставлять самолет врагу.
– Но это же не стратегический бомбардировщик.
– Неважно. Это боевая техника.
– Генерал, война закончилась.
– Фельдмаршал. И возможно, она закончилась для вас, – говорит он.
– Вчера вы тоже считали войну законченной. Вы говорили, что не имеет смысла покидать бункер.
Ох и злится же он на меня. Потом что-то переключается у него в мозгу, как часто случалось на моих глазах последние пять дней: словно некий центр тяжести перемещается из одной части сознания в другую; он снова поднимает пистолет и дважды стреляет по шинам «бюкера». Компромисс, приемлемый для нас обоих.
Мы направляемся к дороге. Далеко впереди мы видим дым, который висит над Любеком после последнего налета британской авиации.
Мы идем по пустоши молча. Генералу, с трудом передвигающемуся на костылях, не до разговоров. Что ж, я ничего не имею против молчания.
– Я получила еще одно письмо из муниципалитета, – однажды утром сказала Паула.
Я не хотела разговаривать о письмах из муниципалитета. Оставалось еще полчаса до завтрака и ухода на работу. Бесценные полчаса. Я зарылась лицом в ее волосы.
– И что пишут? – наконец спросила я.
– Сегодня вечером ко мне придет представитель жилищного комитета.
– Скажи, что в твоей спальне постоянно ночует второй постоялец.
– Это не шутки, Фредди.
– Послушай, – сказала я, – если тебя обязывают впустить жильца в квартиру, почему бы тебе просто не перебраться ко мне?
Она держала мою руку в своей.
– Ты сумасшедшая, – тихо проговорила она в подушку.
– Вовсе нет. Я буду больше видеться с тобой.
– Мы и так практически живем вместе.
– Ты от меня устала?
– Нет, – сказала она. Я приподнялась на локте и посмотрела на нее.
Господи, какая она красивая! Иногда счастье казалось почти невыносимым, обретало такую мучительную остроту, что я не знала, как жить дальше.
– Я до сих пор не могу поверить в это, – сказала я, когда почти получасом позже мы все еще лежали в постели.
– Ты думала, что в твоей жизни не может быть ничего, кроме самолетов, да?
– Вот именно.
– Ты скучаешь по своим самолетам? – Она провела пальцем по моей щеке и подбородку. Я посмотрела ей в глаза.
– Немножко.
– Наверное, с самолетами меньше риска.
– Несомненно.
С минуту мы молчали.
Потом я спросила:
– Как по-твоему, мы ничем не рискуем?
– У меня был друг, – сказала Паула. – Бармен. Однажды он просто исчез. Будь мы мужчинами, мы бы уже гнили в концлагере.
– Неужели им нет дела до женщин?
– Конечно есть. Мы племенные кобылы. Просто им удобнее не замечать трибадизма. Несомненно, у них есть свои причины.
– Наше спасение в том, – сказала я, – что этой страной управляют люди, абсолютно непоследовательные в своих действиях.
– Высказывание не в твоем духе.
– Это не я. Это Вольфганг. – Я уже рассказывала Пауле о Вольфганге. – Думаю, он сам… такой же. До меня только сейчас дошло. Вот почему он так и не вернулся в страну.
– Значит, ему повезло. Жить в безопасности.
– Да. И нам тоже повезло. Я никогда не лезла из кожи вон, чтобы заслужить особую благосклонность окружающих, но и чтобы меня утопили в болоте, тоже не хочу.
– Не обманывайся, – сказала Паула.
– В смысле?
– Им не нравится это. Они возьмут тебя за что-нибудь другое, если захотят.
– Например?
– Ох, ну за симпатии к левым или еще что-нибудь в таком роде.
После этих слов она лежала совершенно неподвижно. Я тоже.
– Я приготовлю кофе, – сказала я. И сразу же пожалела о своих словах, поскольку хотела лишь одного: держать Паулу в своих объятиях.
Представитель жилищного комитета пришел вечером и заявил, что Паула должна взять не одного постояльца, а целую семью.
– Значит, вопрос решен, – сказала я. – Ты должна перебраться ко мне.
– Но что же мне делать со всеми моими вещами?
– Перетащить все наверх. Ну, не мебель, разумеется. Но ты можешь составить опись и приглядывать за квартирой, верно ведь? Ты можешь объяснить жильцам, что переезжаешь для их удобства, но хочешь иметь свободный доступ в свою квартиру.
– Я переезжаю не для их удобства, а для своего! Или для твоего? – Она упрямо выдвинула нижнюю челюсть. – Знаешь что, Фредди, я вообще не собираюсь никуда переезжать!
У нас вышла шумная ссора. Страшно тягостная. Но мы помирились. Через несколько дней мы перетащили Паулины вещи – в сумках и чемоданах – в мою квартиру. Фотографии и открытки, страусовое перо, книги и треснувший заварочный чайник («это мамин чайник, я люблю его!»), несколько платьев и пар обуви, два-три горшка с цветами и зеленые рюмочки для шнапса.
Я поставила последнюю сумку на кровать, подошла к Пауле и обняла ее сзади. Она вытирала пыль с полок и повернула голову, прижавшись к моему лицу с нежностью, но одновременно с легким нетерпением.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива здесь, – сказала я.
– Я буду счастлива здесь. Когда ты в последний раз вытирала пыль?
Мы оставили внизу всю мебель, за исключением одного предмета, с которым Паула не пожелала расставаться: детского секретера с откидной крышкой и встроенным сиденьем. Обшарпанный, покрытый чернильными пятнами, с расшатанным сиденьем. Он стоял в углу ее комнаты, и на нем всегда была ваза с цветами. Родители купили Пауле секретер, когда она училась в школе. Ее отец свято верил в равные возможности образования для мальчиков и для девочек.