Это был умный совет. Трудность состояла в том, что мне никогда не удавалось правильно выстроить свой образ. Я не имела над ним никакой власти. Конечно, не имела, скажете вы: в каком обществе, собственно говоря, я жила? Но тем не менее я чувствовала, что газеты искажают истинный образ Эрнста гораздо меньше, чем мой.
Но, с другой стороны, чего еще я могла ожидать? Я занималась делом, которым по всем правилам не могла заниматься. Мою исключительность требовалось как-то объяснить, в доступной пониманию форме. Поэтому они превратили меня в героиню Рейха. Конечно, им это было выгодно. Очень выгодно.
И разве мне… пусть это тяжело, пусть усложняет ситуацию, пусть даже является обманом чистой воды… разве мне не нравилось быть человеком известным?
Нравилось.
Я понимала, что это только ухудшит мои отношения с отцом. Ему с самого начала страшно не нравилось, что я привлекаю к себе внимание прессы: он считал известность вещью дешевой и вульгарной. Но почему-то я не ожидала от него столь резкой реакции на происходящее.
По обыкновению, я приехала домой на Рождество.
– Я вижу, ты купила машину, – сказал отец вечером в день моего приезда, стряхивая снег с пальто и вешая его на вешалку в прихожей. – Да уж, ты не могла бы себе позволить такое, будь ты студентом-медиком.
– Отто! – донесся укоризненный голос моей матери из столовой.
Отец улыбнулся, словно извиняясь, прикоснулся к моему лбу холодными губами и весь вечер держался очень миролюбиво.
Через пару дней я закончила свое письмо к Вольфгангу и сказала, что пойду опустить его в почтовый ящик. Отец оторвался от медицинского журнала (пятилетней давности; он предпочитал перечитывать старые журналы, а не читать новые, которые, по его словам, уже не имели никакого отношения к медицине) и спросил, может ли он составить мне компанию. Ему хочется подышать свежим воздухом.
Конечно, сказала я.
Воздух был чист и прозрачен. Снег громко скрипел под нашими ногами. Остро сознавая близкое присутствие отца и невозможность от него скрыться, я шла рядом с ним по деревенской улочке.
– Я хотел поговорить с тобой, – сказал он. – И предпочел бы, чтобы мать нас не слышала. Она очень переживает из-за твоей работы. Она считает ее опасной.
– Работа действительно опасная, – сказала я. – Но не настолько, как кажется маме.
– Именно это я и говорю ей. Мол, ты знаешь, что делаешь.
Это был комплимент. Более того, в голосе отца слышались нотки, свидетельствующие о желании сохранить дружелюбный тон разговора.
– Спасибо, – настороженно сказала я.
Он искоса взглянул на меня.
– Такая работа требует мужества, спору нет. Мне она не нравится, не буду притворяться. Но твое мужество я уважаю, что да, то да.
Да, отец старался. Но он уже сказал слишком много. Ну почему, в отчаянии подумала я, ну почему он всегда одной рукой дает, а другой отнимает? Почему он продолжает считать, что его одобрение необходимо мне для моей работы, когда я уже давно покинула родительский дом и стала профессиональным пилотом? (Но в таком случае почему мне нужно было его одобрение? Ведь я действительно в нем нуждалась.)
– Все эти вещи, которые пишут о тебе в газетах… – сказал отец. – Полагаю, твоя известность помогла тебе продвинуться. И тебе уже не нужно позировать перед фоторепортерами и давать интервью…
– Они в любом случае будут писать обо мне, – сказала я. – Министерство пропаганды требует новых публикаций. Если я не стану сотрудничать с газетами, они просто обратятся за информацией к рекламным листовкам моего министерства. И бог знает, что там говорится.
– Ты имеешь в виду, что в газетах пишут не то, что ты в действительности говорила?
– Да. Обычно они пишут такое, чего я вообще не говорила. Если я не говорю того, что они хотят от меня услышать, они все изобретают сами.
– Тогда я не понимаю, почему ты с ними сотрудничаешь.
– Ну… отец, у меня нет выбора. Практически, это часть моей работы.
Не лучший ответ. Он нахмурился. Я с трудом подавляла растущее негодование.
– Но какие чувства ты испытываешь потом? – спросил он. – Вряд ли тебе нравится читать все это.
Он был прав, но я не могла вслух признать правоту отца. Тогда это будет продолжаться вечно, подумала я: его уверенность в своей правоте, мое нежелание признать его правоту. Для нас обоих сама жизнь оказалась поставленной на карту. Он должен был поступать так, а не иначе. Я должна была поступать так, а не иначе. Я предпочитала ошибиться, чем подчиниться.
Отец вздохнул.
– Что ж, полагаю, это не мое дело, – сказал он. – Теперь ты живешь своей жизнью. Ты пошла далеко, в отличие от своих близких. Ты фигура публичная. – Он саркастически усмехнулся. – Полагаю, я должен буду радоваться, когда ты в следующий раз приедешь навестить нас на своей машине.
– Отец, – яростно сказала я, – почему ты так несправедлив?
Он повернулся ко мне:
– Разве я несправедлив?
– Да.
– Тогда извини, – сказал он. – Я хотел быть справедливым. – Он перевел задумчивый взгляд на белые снежные поля. – Но теперь я уже и не знаю, что думать.
Я не могла понять выражения его лица.
– Ты рада работать на это презренное правительство и поддерживать его политику? – спросил он с тихой горечью.
Мы остановились. Я смотрела невидящим взглядом мимо отца.
– Ты знаешь, что они творят? – спросил он. – Наука превратилась в пародию на саму себя, в университетах царствует мракобесие. Не говоря уже о…
Я стиснула руки. Я хотела, чтобы отец замолчал. Он пристально смотрел на меня. Он напряженно вглядывался в мое лицо.
– Я просто хочу знать, кто моя дочь, – сказал он.
Я ничего не могла ответить. Слова потоком хлынули из самых недр моего существа и застряли в горле; я задыхалась.
Мы стояли лицом к лицу, казалось, целую вечность.
Потом отец развернулся и пошел прочь. Он коротко махнул рукой в сторону почтового ящика.
– Опускай свое письмо, – сказал он.
Конечно, Эрнст говорил о себе, когда сказал, что это происходит незаметно, что ты до последней минуты не осознаешь, где ты находишься, в какой западне оказался. Со мной было иначе. Я с самого начала хорошо понимала, где я нахожусь; я понимала, что нахожусь в комнате, откуда есть лишь один выход, и что он неизбежно ведет к упрочению связи с министерством.
Эрнст помог мне войти в ту комнату. Иногда мне кажется, что он меня туда заманил.
После того как я некоторое время проработала военным летчиком-испытателем, Эрнст выступил с предложением присвоить мне звание капитана авиации.
Это звание обычно давалось старшим пилотам, которые имели большой опыт полетов на моторных машинах и по меньшей мере три года занимались исследовательскими и испытательными полетами. Я не отвечала этим требованиям, поскольку в основном летала на планерах.