Я поздоровался, представился и присел рядом с солдатом, отдыхавшим до моего прихода на правом топчане. Первым мне представился командир огневой точки сержант Шахов, за ним — первый номер пулеметного расчета рядовой Шевченко, и второй номер — боец Джаксамбаев. Первым делом я проверил оружие. Оружие боевого расчета находилось в идеальном состоянии и наготове, прицел пулемета закреплен на 200 — максимальная дальность до противника. Похвалил солдат и начал разговор:
— Ну, как живете, товарищи?
— Хорошо, — ответили двое.
— Как питаетесь? Вовремя ли вам доставляют пищу? Дают ли водку?
— О-о, кормят нас неплохо и водочки приносят каждый день, — ответил за всех сержант.
— Кормять-то нас добре, та, мабудь, зря, — сурово добавил Шевченко и сплюнул в угол.
— А почему же зря? — спросил я Шевченко.
— Та потому, шо народ нас корме, обувае и одягае, а нимци, кажуть, уже разглядають в бинокль Красну площадь и на Кавкази наши орихи лускають. От як!
Вначале я подумал, что Шевченко — обычный украинский шутник, но, присмотревшись к нему, заметил, что лицо его было суровым, если не злым, на лбу и щеках залегли глубокие складки, и смотрел он мимо людей, куда-то в угол. Видно, было что-то у этого солдата, что-то тяжелое творилось на душе.
— Откуда вы, товарищ Шевченко?
— Та я с Пирятина, — нехотя ответил он.
— И давно там живете?
— Та я там родывся.
— Значит, ваша семья на оккупированной территории?
— Та ото ж, — недовольно ответил Шевченко.
— Так на кого же вы сердитесь?
— Та хиба ж я сердюсь? Тяжко мини — от шо! Читвертый мисяц ничего про дитей и жинку не знаю. Живи воны чи ни? Як воны там? — И, опустив голову, затих.
Наблюдавший за противником Джаксамбаев оторвался от амбразуры и повернулся к нам, с жаром заговорил:
— Ми кажнай ден гаварим Шевченка: потерпи маленко, может, асвабадим твоя семья. А он не терпит.
— Да, добре тоби Джаксамбаев терпить, як твои диты за четыре тысячи километрив от войны, а мои пид нимцим. А ты бачиш, яки воны люти? Вси хаты у людей попалылы, всю скотыну забрали. Вишають, убывають людей ни за що. От як!
Шевченко вел разговор смело, открыто и упорно, что, не скрою, мне очень нравилось. И я тоже открыто и в упор поставил свой вопрос:
— Какая же ваша думка?
— А яка моя думка? Моя думка така: як шо у нас е сыла, так треба быть нимцив и выганять их с нашой зымли. А як шо мы не можем з ными справиться, тоди ничого и руками махать. От як!
— Так вы уж договаривайте до конца, товарищ Шевченко, и выражайтесь поточнее: тогда, мол, нужно поднять руки кверху и встать на колени, склонить голову перед фашизмом. Так что ли?
— Та ни! Хиба ж я так сказав? — всполошился Шевченко.
— Сказал-то так. Да не досказал того, что хотел сказать. Вот тебе и помог товарищ старший политрук, — отозвался сержант Шахов.
— Ни! Цего я не хочу и на измену родине николы в свити ны пиду.
— Это хорошее ваше заявление, товарищ Шевченко, — сказал я, — но теперь ему мало кто поверит — вот в чем дело. Своей паникой и неустойчивостью вы сами подорвали к себе доверие у своих товарищей. Какой же вы солдат?
— Та шо вы, хлопци! Та невелиж вы мини не доверяете?! — обращаясь к товарищам, спросил Шевченко, он протянул руки, словно желая кого-то схватить за полы.
Смущенно и вопрошающе он смотрел то на Шахова, то на Джаксамбаева. Но те, отвернувшись, молчали. Опустив локти на колени и обхватив голову руками, Шевченко горько заплакал. Чувство потери семьи и доверия товарищей схватило его, будто железными клещами, и он не выдержал.
Все молчали, и я сидел и думал: сколько же сейчас у нас в армии таких шевченков! И обвинять их тяжело. Они ведь виноваты столько же, сколько и мы. Но, потеряв выдержку, стойкость и упорство в борьбе, они теперь представляли величайшую опасность для нашей армии, поэтому их надо знать и всеми возможными способами помочь им. Поднять их дух, вселить в них веру в наше правое дело, вселить надежду в победу.
У Шевченко подергивались плечи, остальные по-прежнему молчали,и я сказал:
— Что ж, товарищ Шевченко, вы знаете русскую пословицу: «Москва слезам не верит». А для солдата слезы — это самое последнее дело. Ты же земляк Тараса Бульбы и знаешь, как он не любил смотреть на казаков, распустивших нюни.
Шевченко вытер рукавом глаза:
— От же як тяжко бувае, ты дывись? Зо мною ще такого николы не було.
Беседа медленно восстанавливалась.
Расспросив бойцов, как часто они стреляют по противнику, как обеспечены патронами и гранатами, когда последний раз меняли белье, я постепенно перешел к положении дел на фронтах. Когда я сообщил, что на юге немцы уже бегут от ударов нашей Красной Армии, что уже освобожден Ростов-на-Дону и множество других населенных пунктов, Шевченко (он стоял теперь на коленях у пулемета и наблюдал в амбразуру за противником) быстро повернулся и недоверчиво уставился на меня своими красивыми глазами. Я понял, что для него одних моих слов недостаточно. Открыв планшет, я достал сводку и медленно, но громко прочитал ее. Глаза Шевченко вдруг заиграли, но, не веря мне, он смело попросил:
— А ну дайте мини сводку, товарыщ старший политрук, я сам ее почитаю.
— Пожалуйста, возьмите, я вам ее оставляю.
— От спасыби!
Шевченко повернулся к свету из амбразуры и стал внимательно читать про себя. Читал он долго и, кажется, некоторые места перечитывал, а потом повернулся к нам и весело закричал:
— Хлопци! Так там вже недалеко и до Пирятина!
— Правильно, — подтвердил сержант, — дойдем и до твоего Пирятина.
Беседа наша была прервана разносчиком пищи, который вошел к нам без стука.
Теснота в дзоте стала еще плотнее. Пришлось передвигаться. Я сел рядом с Шевченко, Шахов и Джаксамбаев напротив. Разносчик, присев на колени у порога, стал разливать горячий суп и раздавать продукты. Сержант пригласил меня пообедать, а Шевченко достал в изголовье фляжку с водкой и стал разливать по кружкам, я поинтересовался:
— Откуда у вас такой запас?
— Та Джаксамбаев у нас ны пье водку вовси, а ми с сержантом — тилки по велыким праздникам, — ответил Шевченко.
— Ну что ж, тогда выпьем за скорое освобождение Пирятина! — предложил я тост.
— Ни, — возразил Шевченко, — давайте выпьем за наше добре наступление та ослобожденя всий нашой земли!
— Правильно! — поддержали его товарищи.
После обеда разносчик засобирался, я тоже встал. Особо трогательно мы простились с Шевченко. Подавая ему руку, я сказал:
— Ну, до свидания, товарищ Шевченко. Не падайте духом и не поддавайтесь панике. Держите голову выше. Не может быть, чтобы мы не освободили свою родину от этих извергов.