На некоторое время все стихло. Но связи ни с полком, ни с ротой Филатова по-прежнему не было. Взяв двух связистов, Аверьянов побежал устранять повреждения на линии. Радист все еще копался в своей рации, но она его не слушалась. Вот и передай заявку и координаты артиллеристам! А ведь мы видим немцев, мы знаем места их скоплений, мы могли бы дать точные координаты для наших артиллеристов — и как бы они нам сейчас помогли! А по милости неуча-радиста приходится самим отбиваться от наседающих немцев.
Через некоторое время немцы опять открыли бешеный огонь по дзоту, и опять, снова и снова, атаковали нас, причем каждый раз с одного направления. До самого вечера мы не выпускали из рук оружия. Весь день била по дзоту немецкая артиллерия, стремясь пробить дорогу к берегу для своей пехоты, но безуспешно. Дзот как завороженный стоял неуязвим. Вокруг на большом расстоянии все было изрыто тысячами снарядов, но в дзот ни один из них не попал. Да если бы и попал, то не причинил бы ему существенного вреда. Дзот был крепок — настоящий бастион. Его мог разбить только снаряд большого калибра, а тяжелой артиллерии немцы здесь не имели. Правда, впоследствии они ее подтянули. Но поздно. Она уже не могла изменить положения.
Безудержное стремление немцев вырваться к берегу определилось теперь вполне ясно. Они совершенно прекратили даже демонстрации наступлений на других участках обороны плацдарма и все свои силы сосредоточили на нашем левом фланге. Стало очевидным и то, что втягиваться в глубь леса, где проходила наша вторая линия обороны, немцы боятся — следовательно, за исключением первой линии, они ничего не знают о нашей системе обороны. Вдобавок, их разведка еще не нащупала нашу вторую линию, и это нас особенно радовало.
Как только все стихло и солнце скрылось за макушками елей, я побежал к лейтенанту Филатову.
Здесь почти все оказалось в порядке, за исключением трех раненых. Поделившись с ним своими выводами, я предложил усилить ночное наблюдение за проволочным заграждением, не допуская к нему и близко вражескую разведку.
— Если немцы обнаружат нашу вторую линию, нам несдобровать, — предупредил я Филатова. — Надо всю ночь вести обстрел из пулеметов по впереди лежащей местности, не позволяя фашистам свободно гулять по нашему лесу. Получите необходимое количество патронов и ночью не жалейте их.
Внимательно выслушав меня, Филатов тут же послал в дзот за патронами, приказав дополнительно собрать в дзоте и вокруг все пустые консервные банки. Я не понял:
— Зачем вам понадобились консервные банки?
Филатов лукаво улыбнулся:
— А мы из них наделаем ловушек для немецкой разведки. Ночью в лесу это очень помогает.
Вернувшись к полуночи на КП батальона, я заметил, что у Аверьянова забинтованы голова и левая рука, а вид такой, словно он только что похоронил родного сына. Я с беспокойством осведомился о его здоровье. Не поднимая головы, Аверьянов пробасил:
— Э-э-э, да это ерунда, нас с Шепиловым только поцарапало. А вот Гришу убило, — сказал он с горечью.
Гришу я знал. Это был молодой, небольшого роста курносый солдатик, юркий, всегда веселый и энергичный. Любые задания он выполнял с шуткой, быстро, четко. Только один раз я видел его в слезах, когда мы отступали под Синявином, и на Гришу какой-то шутник взвалил каретку пулемета «максим». Не выдержав тяжести, он упал вместе с ней и не то от боли, не то от страха горько заплакал, взывая о помощи. Слишком тяжела для него была ноша, он не мог с ней подняться, а я, увидев такое бедственное его положение, помог ему тогда, и с тех пор мы были друзьями. За веселый нрав и жизнерадостную натуру Гришу все в роте любили и относились, как к веселому шалунишке. Видимо, поэтому за ним и утвердилось это ласкательное имя — Гриша. Он стал сержантом, но по званию к нему никто не обращался, все знали его только как Гришу. Не удивительно поэтому, что его гибель так больно отозвалась в сердцах его товарищей.
Как только связь была восстановлена, телефон уже не умолкал, со всего плацдарма звонили дежурные телефонисты и телефонистки, спрашивая: «Правда, что Гриша погиб?», «А как хоронить будете, когда, где?..» Аверьянов коротко отвечал на все вопросы, но грусть не сходила с его лица, и трудно было понять, что больше его угнетало, собственные раны или гибель друга.
Новый комбат
Пошли третьи сутки, как мне приходилось командовать обороной левого фланга. Стояла глубокая ночь, в дзоте все спали; погрузившись в размышления, я мысленно представил, что нам обещает завтрашний день. Цель нападения на плацдарм и тактическое направление удара теперь обрисовались совершенно определенно: сбить нас с левого фланга и, взяв под контроль переправу, лишить защитников плацдарма подвоза боеприпасов, подкреплений, снабжения продуктами питания — изолировать, а затем уничтожить полностью. Следовательно, здесь, на левом фланге решается судьба всего плацдарма. Неужели этого до сих пор не поняли командир полка и командование дивизии? А если поняли, то чем объяснить такое, мягко выражаясь, недостаточное внимание к этому важнейшему участку обороны?
Ведь здесь каждую минуту можно ожидать применения немцами какого-то нового тактического приема, новых средств борьбы или нового оружия. А тут нет ни командира, ни достаточного количества людей, ни надежной связи, ни необходимой артиллерийской поддержки. Что это? Беспечность? Безответственность? В возмущении я схватил аппарат и стал часто нажимать на кнопку зуммера. В трубке послышался сонный голос командира полка. Взбешенный его бездеятельностью, даже забыв поздороваться, я со злостью спросил:
— Где же ваш командир батальона, которого вы обещали прислать еще три дня назад?! Кто здесь должен командовать? Вы что же — превращаете меня в самозваного командира батальона и прячетесь от ответственности? Ведь я вызвался только помочь вам выяснить обстановку, установить связь с батальоном. А вы уже и успокоились?! Даже взвалили на меня управление боем!
Услыхав неприятный для него разговор и не зная, что ответить командир, передал трубку подполковнику Горшунову.
— Ты чего ругаешься? — вдруг услышал я его голос.
— Да как же не ругаться! — накинулся я на Горшунова. — Брошу все и уйду отсюда! Я сейчас же напишу рапорт начальнику политотдела и комиссару дивизии об этом безответственном отношении к важнейшему участку обороны! Если командир полка держит опытных командиров там, где нет боев, тогда пусть сам идет сюда и командует.
— Ну подожди, не горячись, — успокаивал меня Горшунов. — Командира мы тебе пришлем.
— Почему это мне? — снова возмутился я. — Меня никто не уполномочивал быть здесь главнокомандующим. Я еле ноги таскаю, у меня из левого уха все еще сочится кровь и голова не перестает болеть, а я за вас тут вынужден еще и командовать.
Горшунов замолчал. Чувствовалось, что и ему нечего сказать. Помолчав, он сказал:
— Ну хорошо, потерпи еще немного, командир скоро будет. А скажи пожалуйста, подкрепление к вам прибыло?
— Да, прибыло.