Она посмотрела через окно, куда показал Агапоненко, и сказала:
— Ой, милый, сыночек! Как тебя зовут-то?
— Николай.
— Так вот, Коля, не ходите туда. Там вы не пообедаете. Там живет мать двух полицаев. Она вам ничего не даст.
— Ничего, мать, попробуем.
И разведчики во главе с Агапоненко ушли из этого дома. Комбриг вчетвером остались в хате. Старики угостили их самогоном с медом и хорошим обедом. Гудкову и его товарищам совсем не хотелось уходить от этих гостеприимных стариков, и они там несколько задержались. Когда вернулся Агапоненко со своими товарищами, то рассказал, что произошло с ними в доме, куда они пошли пообедать:
— Когда мы зашли в ту хату, где живет мать полицаев, я попросил хозяйку, чтобы она дала нам что-нибудь поесть. А она грубо отвечает:
— Чего я вам дам, у меня нет ничего!
— Бабушка, а картошка у тебя есть?
— Нету!
— А хлеб есть?
— Нету!
— Может быть, яйца или сало есть?
— Нету!
— А кошка у тебя есть?
— Кошка есть.
— Тогда режь, бабка, кошку и вари ее нам.
— Да вы что, сыночки, такая хорошая кошка, зачем же ее резать?
— Режь, бабка, режь! — строго приказал я.
— Ребятки, — взмолилась она, — я вам лучше яишню с салом пожарю.
Я посмотрел на своих разведчиков и, улыбаясь, спросил их:
— Ну что, ребята, пусть яишню жарит?
— Нет. Не надо! Пусть кошку режет. Это все же мясо, а что эти яички, — серьезным тоном заявили разведчики.
— Ребятки, — уже со слезами на глазах запричитала старуха, — да я вам не только яишню пожарю, я вас и молочком с хлебом угощу.
— Ну ладно, так уж и быть, — согласились ребята, — оставь себе кошку и жарь яишницу.
Выслушав этот рассказ Агапоненко, комбриг и все присутствующие громко рассмеялись.
— Вот это бабка, — утирая слезы, заявил комбриг. — Ну ты и догадливый, Николай, а я бы так и ушел голодный.
— Для того он и разведчик, — заявил, улыбаясь Николаю, Руколь.
После этой не совсем удачной операции, когда трое партизан были ранены, Гудков приказал всех троих вместе с фельдшером Калиновским отправить в Бегомль.
* * *
Солнце уже зашло за соседний лес, и самолет противника, сделав свое черное дело, улетел на свой аэродром. Мы стояли, понурив головы, на выезде из города Бегомля. Я спросил у Журавского:
— Так куда же нам все-таки теперь ехать с Голиковым?
— Я думаю, вам нужно везти Сашу в деревню Бабцы. Вот эта дорога и идет туда, через мостик и наверх в гору. Я вам сейчас покажу ее.
Журавский проводил нас из Бегомля, показал дорогу на Бабцы, а сам вернулся в город. Уже совсем стемнело. Послышался гул двигателей летящего самолета. Высоко над городом летел самолет, но теперь уже наш, советский, с новой партией оружия и боеприпасов для партизан. В деревню Бабцы мы приехали поздно вечером. Нам с Голиковым удалось устроиться в одном из домов. Хозяйка оказалась очень приветливой и сердечной женщиной. Хотя у них к весне в доме уже не было ни хлеба, ни крупы и питались они только одной картошкой, все же хозяйка поделилась с нами этой вареной картошкой. Скотины у них во дворе тоже уже никакой не было, все забрали немцы, и только каким-то чудом уцелело несколько куриц, которых хозяйка прятала где-то в загоне среди поленниц.
Утром следующего дня хозяйка дома зашла в горницу, где на кровати лежал бледный и осунувшийся Голиков. Посмотрев на него и покачав головой, ничего не сказав, ушла на кухню. А потом я увидел, как она начала тереть на терке очищенную картошку, сделала крахмал и, смешав его с яйцом, испекла раненому очень вкусные блинчики.
Прошло два дня пребывания нас в Бабцах. Голикову стало немного лучше, а от Журавского Ивана из Бегомля все еще не было никаких вестей. Я уже стал беспокоиться и не знал, что делать. Мое беспокойство стало еще больше усиливаться, когда мы увидели, что налеты самолетов на Бегомль все возрастают и весь город был окутан дымом пожарищ. Накануне 1 мая неожиданно к нам в деревню приехала группа гудковцев и привезла раненых: Володю Мухина, который был ранен в колено и находился в тяжелейшем состоянии; ординарца комбрига Гришу Орешича с забинтованной рукой. С ними приехал наш фельдшер Иван Каминский. Увидев его, я очень обрадовался, так как понимал, что теперь Голикову может быть оказана более квалифицированная медицинская помощь, и у меня несколько отлегло от сердца. Увидев меня в этой деревне, Каминский очень удивился и сказал:
— А я думал, что ты в Бегомле.
— Мы были в Бегомле, но с нами там случилось несчастье, и мы вынуждены были приехать сюда.
— А Голикова отправили за линию фронта?
— Да нет же. Он здесь, в этой деревне. Видишь, что делается в Бегомле, — показал я на черный дым, который поднимался над городом. — Немцы каждый день бомбят и обстреливают его с самолетов. Нам Журавский обещал сообщить, когда будет возможность отправить самолетом Голикова, но пока молчит. Я предполагаю, что на аэродром сейчас наши самолеты не садятся, поэтому за линию фронта раненых пока не отправляют.
— Вот это да! А я думал, что мы быстро отправим раненых и вернемся в бригаду.
— Ничего пока не выйдет. Вы хотя бы взяли с собой на дорогу какое-нибудь продовольствие, а то здесь голодный край. В деревне, кроме картошки, ничего нет. Да и та на исходе. Мы тут голодные, как волки.
— Не все же время немцы будут бомбить Бегомль, и может, нам удастся все же отправить раненых.
— Все может быть. А сейчас давайте-ка, располагайтесь по домам. Пока здесь нас немцы еще не тревожат, — сказал я Каминскому.
Он осмотрел раненую руку Голикова и сказал:
— А рука у него стала лучше. Да и сам он, видимо, чувствует себя лучше. А вот у Володи Мухина дела совсем плохие. У него разрывной пулей поврежден коленный сустав, и я совсем не знаю, что мне с ним делать. Видимо, придется ногу ампутировать.
Приехавшие в деревню гудковцы совсем растревожили девушек. В конце деревни стоял недостроенный новый дом. Деревянные стены и пол были уже сделаны, а крыши и окон еще не было. И вот принаряженные девушки в чистых платьицах, но босые, так как обувь уже была вся изношена, затеяли в нем на гладко выструганном полу танцы. Весело играла гармонь, и партизаны с девушками лихо отплясывали белорусские танцы. Я тоже решил пойти и посмотреть на это первомайское веселье. Забыв о смертельной опасности, которая грозила нам, как и местным жителям, молодежь веселилась 1 мая до позднего вечера. Наблюдая за этим весельем, я вспомнил, как в мирное время у нас в деревне Дубровке, где я родился и вырос, тоже по вечерам гуляли девушки и парни, танцевали, пели песни, и мне стало очень грустно. Как же я далеко нахожусь от моих родных. Что-то у них там происходит, где-то теперь моя Ира…