…живые помнят о мертвых, живые помнят о мертвых…
Фраза стучала в голове, набухла, отказывалась покидать сознание.
…Лена!..
Худенькая девушка с мечтательной улыбкой, в скромном легком белом платьице, в пиджачке с мужского плеча, в косыночке, в разношенных туфлях, с потертым портфельчиком
…именно такой я увидел ее в первый раз…
замерла посреди проселочной дороги, что перекатывалась по холмам, уносясь в даль, в никуда; как все в России, из ниоткуда в никуда.
Автобус ли ждала она, иль пешком собралась идти, либо пришла уже, только куда пришла, если, на километры ни души нет, ни деревеньки. Леса одни, луга до горизонта тянутся.
…Леночка!..
Она должно быть угадала, что он совсем рядом! Иначе б она не переменилась так вдруг: как-то сразу словно чем-то озаботилась, повела головой – никого, – и от чего-то опечалилась, или думы какие поглотили ее, и застыла так со скорбным выражением на лице, созерцая что-то далекое, то ли на горизонте, то ли ближе, то ли внутри себя.
…и где-то мы пересеклись и сблизились… в каком-то неразличимом глубоко и
далеко, и мигом стали близки и понятны друг другу, и необходимы, и дороги,
даже прежде того, как произнесли первые слова, и назвали свои имена…
…Леночка!..
Она еще с какой-то надеждой подождала, затем опустила глаза и побрела по дороге,
…не оставляй меня!..
а Шарагин обнаружил, что все вновь смещается, что пейзаж изменился, и что вот уже бежит он, бежит дальше, мимо могилок, по песку и глине, обегая невысокие ограды.
Одетые в черное, родственники стояли у свежего холмика. Ближе к гробу – женщины. Офицеры – за их спинами.
Кто-то вздохнул, кто-то приложился губами ко лбу покойника.
…нет! неправда!.. цинковый гроб… крышку заварили…
Кто-то погладил ладошками щеки –
…медсестра… Галя?..
восково-желтые, и слеза чья-то капнула.
…нет! капелька пота… соленая… сейчас я облизну губы… уже все это было…
Слеза капнула, застыла на мертвой коже.
– Плохое место, песок… – тихо заметил один из офицеров.
Олег отдышался.
– Кто ж такое место под кладбище выбрал?
…опоздал…
– И от города добираться неудобно…
Похороны закончились, расходились.
Лена, заплаканная, с красными глазами, прикладывала к лицу скомканный в кулаке платок. Настя обняла ее за талию. Она слишком малой была, чтобы плакать, не понимала. У матери из-под черного платка выбивались пряди волос, ее вели под руки – дед Алексей и отец. Женщины отрыдали, отголосили свое, возможно вместе, прямо над холмиком, или же до закапывания, пока не опустили гроб в могилу, и, особенно раньше, дома, когда только пришло известие о смерти сына-мужа.
Женька Чистяков слушал Зебрева. «…прикрывали отход батальона. В засаду попали.» От обоих разило водкой. «Блок выставили, только дальше… окружили их духи.» Зебрев полез за сигаретами, вместе с пачкой вынул лазуритовые четки. «…подобрал после боя…»
…тот дух первым стрелял в меня!.. это он меня ранил! а потом я его
убил!.. я убил его, а меня похоронили? чепуха какая-то! значит, и я
мертв?..
Зебрев зажег спичку. Они с Женькой остановились, повернулись к могиле, и так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал, Зебрев вымолвил: «Он не сразу умер…»
На дороге дожидался оранжевый, местами проржавевший автобус со специальной откидывающейся сзади дверцей, через которую запихивали вовнутрь гробы. Видимо, когда только приехали на кладбище, и вытаскивали гроб, уронили на землю две гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.
Олег приблизился к могиле. Надгробие поставили временное – крест из сосновых досок с капельками смолы. «Шарагин Олег Владимирович».
…Господи, помилуй!..
Пустынные улицы походили одна на другую. В разорванной рубашке, голодный и усталый ходил он по загадочному лабиринту старого города с бревенчатыми покосившимися домами, пока не попал на людную базарную площадь.
У забора жарили шашлык. Жирная свинина. Продавец – азербайджанец протянул ему бутылку белого вина, порцию мяса на бумажной тарелке:
– Кущай на здоровье, дорогой!
Бездомный, полудохлый, со свалявшейся шерстью пес завистливо наблюдал, но клянчить не клянчил, дожидался объедков. Шарагин залпом выпил стакан вина, откусил мясо, выплюнул под ноги кусок жира. Пес прочапал к подачке, щелкнул пастью, проглотил.
На мангале зашипело. Вспыхнул огонь, и пока азербайджанец спохватился, и подбежал с кружкой воды, шашлык покрылся черной коркой.
…жуткий сладковатый запах… сгоревших заживо людей!..
Шарагин выплюнул мясо из рта.
…как остатки сгоревших в вертушке, обугленные,
усохшие от огня трупы… и Епимахов сгорел в той вертушке!..
Запах горелого шашлыка зарывался в ноздри, вызывая рвоту.
Он толкался, его толкали, он падал, вставал и несся дальше, как можно дальше от воспоминаний, хотя бегством спастись от них было все равно невозможно, воспоминания неслись туда же, куда бежал он сам.
…поля под вертолетами, как клетки шахматной доски, которые зачем-
то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, четкий порядок, лоскутки
зазеленели, тень вертушки прыгает по земле, скачет, то увеличиваясь
в размерах, то уменьшаясь, кишлак, виноградники, речка, вертушка
потянула вверх, набирает высоту, забираясь в предгорья…
На пустыре споткнулся о какие-то доски, повалился. Его рвало, выворачивало всего наизнанку, а перед глазами, как повтор очередной того жуткого дня, стояли обуглившиеся до неузнаваемости человеческие тела, разбросанные в дымящихся остатках вертолета. И в который раз увидел Шарагин, как падает «восьмерка»,
…большой зеленый головастик…
только секунду назад летевшая параллельным курсом, такая грозная, изготовившаяся к бою,
…а срезали налету ракетой, точно утку на зорьке поджидали…
…факел! я видел взрыв и факел, и духи отрезали нас огнем… мы не
могли сесть, мы не могли их спасти!..
а в ней – столь разные и сильные характеры людские, которые вдруг сделались игрушкой в руках судьбы,