Он думал, что сам прыгнул, прячась от схожего с проливным дождем, хлещущего с гребня огня, и отчасти это так и было, но, ударившись тяжело о песок, обнаружил, что мокрый от крови.
Впрочем, наверняка сказать, сколько прошло времени с того момента, когда он услышал выстрелы и взрыв до нынешнего, когда он оказался ранен и, сбросив со спины эрдэ – ранец десантника – со спальником, пытался целиться по гребню, и видел, что кровь течет ручьем, Шарагин был не в состоянии. Засада эта будто столкнула его с выверенного курса, раздробила внутри отлаженный механизм, и время сбилось с обычного хода, начало загадочно сжиматься, растягиваться.
…Кто-то всемогущий выбросил жребий, и выпал ЕГО, Шарагина, номер, но он же, этот всемогущий, засомневался в последний момент, либо отвлекся, а может быть кости встали на ребро, и какое-то время балансировали, пока не упали плашмя на стол, и из-за этого к жизни прибавились дополнительные мгновения, ничтожные по времени в сравнении с вечностью…
Он сразу оценил ситуацию: зажали грамотно, весь взвод у духов, как на ладони. Прикидывал Шарагин, как долго смогут они продержаться, как далеко батальон, смогут ли быстро связаться по рации, и вновь и вновь недоумевал, куда же все-таки подевался обещанный на гребне блок прикрытия.
Первым заметил, что командира подстрелили, младший сержант Мышковский. Он бежал, и Шарагин видел, как поднимаются под ногами бойца фонтанчики пыли, и не узнал собственный же хриплый голос, как будто бы со стороны кто кричал, а не он сам надеялся пробиться сквозь шквал боя:
– Назад!..
И Мышковский неожиданно остановился, словно услышал крик командира, дернулся, развернулся на месте и застыл на мгновение, как-то неестественно, и, похоже было, что собрался он бежать вниз, прочь от засады, но затем вроде как передумал и свалился.
Упал он лицом на торчащие камни, от чего один глаз его лопнул и вытек; и со стороны любой бы подумал, что это должно быть невыносимо больно – упасть лицом на камни, и лишиться таким вот образом глаза. Он, однако, ничего не почувствовал, так как был мертв еще в полный рост, когда несколько пуль аккуратненько прошили его, точно на швейной машинке шов прострочили, сквозь правое легкое и сердце.
Откатилась и осталась лежать в пыли панама со значком – красной звездой, с серпом и молотом.
Обращенное к командиру мертвое уже лицо выражало и како-то детское, наивное удивление, и, в то же время, будто ждало последнего приказа, поскольку ведь позвал его командир, крикнул что-то мгновение назад. В единственном глазе Мышковского застыло отражение смерти.
…смерть выбрала его, я – следующий…
Случилось то, чего он ожидал давно, но во что отказывался верить. Шарагин лежал на боку, зажав левой рукой шею, из которой, пульсируя, затекая за воротник, вырывалась кровь, и смотрел на мертвого Мышковского. Они лежали почти вместе, рядом – командир и солдат – всего-то в паре метрах друг от друга.
…как же так? почему в меня попали?..
Стоило Шарагину отнять руку от шеи, как струя алой крови толщиной в палец вырвалась из него, смешалась с пылью, окрасила мелкие камушки. Он облизнул ладонь, как будто решил удостовериться, что это действительно кровь, и ощутил во рту тепло-соленый вкус ее. Сплюнул. Перемогая боль, клином застрявшую в шее, обжигающую, схоронился Шарагин от духов за камнем.
…скорее перевязаться…
Он разорвал индивидуальный перевязочный пакет, но понял, что сам перевязаться не сможет, перевернулся на другой бок, позвал:
– Сычев! Сычев…
Сычев взводного не видел и не слышал.
…ботинки мокрые… почему мокрые ботинки?.. полные ботинки крови,
двигаю пальцами ног, а там все хлюпает… тельник весь мокрый,
липкий… надо срочно затыкать рану!..
– Сычев!..
Солдат перезаряжался в это время и заметил, наконец-то, что командир ранен, подполз, по-крабьи, бочком, не отрывая осоловевших глаз от гребня, увидел лежащего за взводным друга.
– Мышара!..
– …мертв он, – прохрипел Шарагин, чтобы не терять время.
– Суки! – завопил Сычев. Он схватился за автомат, но Шарагин удержал его.
– Ща, товарищ старший лейтенант, ща перевяжу…
Он зубами разорвал резиновую оболочку пакета, усердно наматывал бинты на шею взводного. Бинты тут же, как губка, пропитывались кровью, слипались, пропуская красные струйки.
– Жопа нам здесь! – занервничал солдат, когда рядом взорвалась граната, но взгляд взводного подействовал отрезвляюще.
Он собрался что-то сказать, но небо над ним вдруг дрогнуло, повалилось на бок, опрокинулось…
…если сонная артерия перебита – крышка, через минуту сдохну…
– Не останавливается кровь! – прячась от пуль, кричал в растерянности солдат, прямо в ухо кричал: – Не останавливается!..
– Оберткой! давай оберткой резиновой от ипэпэ затыкай… – догадался Шарагин.
Вышел толстенный комок на шее. Кровотечение остановилось. Он повернул голову, и кровь опять нашла лазейку.
Сычев вслушивался в хрипенье командира и передавал дальше приказы. Слышали ли их разметавшиеся на склоне солдаты?
– Не расходовать патроны! – кричал Сычев. – Окучивать гребень из подствольников!.. Прикрывай левый фланг!.. Одиночными!.. Не расходовать патроны!..
Шарагин перевернулся на живот. Он отчетливо видел спускавшегося с гребня духа.
…ровесник мне…
Он удерживал его на мушке, позволяя приблизится. Он так хорошо прицелился, что выстрели кто-то первым, обязательно расстроился бы из-за того, что упустил «добычу».
…пора…
Пули попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что справа и слева тоже высовывались из-за камней головы духов. Он расстрелял почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило. И почти тут же потемнело в глазах.
…начинается… живым не возьмут, подожду пока стихнет и подорвусь,
когда духи подойдут ближе подорву ее…
Он вытащил из «лифчика» гранату, сжал ее, ребристую, в руке, как что-то родное, как что-то, что принесет в один миг избавление от мучений и ужасов плена.
Зрение вернулось. Мутно вначале видел все Шарагин, затем четче. Он мог разглядеть недалеко от себя Сычева. Непонятно было только, почему все перестали стрелять. Неужели отбили духов?
…слух пропал! не может бой кончится просто так… так не бывает…
И действительно, бой продолжался, только старшему лейтенанту словно ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот Сычева, как дергается затвор его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал.