— Сдаюсь, — сказал Рик.
— Потому что им это нужно, очень нужно. — Рено закурил. — Когда мы говорили с майором Майлзом, я спросил о репрессиях. Он от моих сомнений отмахнулся. Но подумайте: что, если именно этого они и хотят? Да британцам наплевать на Рейнхарда Гейдриха. Вы слыхали, как Ламли сетовал, какие чехи бесхребетные, а? — Голос Рено упал почти до шепота. — Ну, так что, если вся эта затея только для того, чтобы спровоцировать зверства и снова заставить чехов драться? Англичанам такое не впервой. Вспомните Норвегию.
— А что Норвегия? — спросил Рик; в нем проснулось любопытство.
Капитан пустился в объяснения:
— Когда англичане минировали гавани в Нарвике в апреле 1940-го, они не пытались предотвратить немецкое вторжение в Норвегию. Они хотели его вызвать, потому что сами собирались оккупировать Норвегию и перерезать поставки железной руды в Германию по железной дороге Кируна–Нарвик. Но беда в том, что немцы их перехитрили, высадились, пока английские корабли шли домой, ожидая ответа Германии. Один раз англичан застали со спущенными штанами; второго раза им совсем не хочется.
— Слабо верится, — пробормотал Рик.
— Слабо верится, потому что они того и хотят. Пропаганда, мой дорогой мальчик, — вот как это называется. Англичане такие же честные, как ваша рулетка.
— Раньше вы не жаловались на мою рулетку. Ну, тогда почему едете вы?
— Вернуть достоинство, которого, я думал, лишился навсегда, — мрачно сказал Рено и сел.
— Достоинство? — изумился Рик. — Вот те на, Луи. По-моему, прежде я ни разу не слышал от вас этого слова.
— Однажды могли, — сказал Рено.
— Я смотрю, для всего приходит второй раз, — сказал Рик, прикуривая новую сигарету. Вслепую он пошарил левой рукой в поисках стакана, который обычно стоял подле, затем вспомнил, почему стакана там больше нет. Из-за нее. — Хотите мне рассказать?
— Не больше, чем вы хотели рассказать мне, — откликнулся Рено. — Хотя, говорят, признание облегчает душу.
— Не знал о таком, — сказал Рик. — Но пусть это вас не остановит.
— Ну и отлично, — сказал Рено и поведал свою историю.
В 1926-м Луи Рено покинул дом в Лилле и отправился в Париж искать счастья. Двадцати шести лет, остроумный, образованный, общительный и куда изящнее, чем его родной бурый и закопченный промышленный город. Рено справедливо находил Лилль слишком маленьким для достойного развития и выражения своих талантов. Ему ничуть не хотелось идти по стопам отца и делать деньги на кружевной мануфактуре, но отцовские деньги — помощь на короткое путешествие в Париж и открытие там небольшого дела — он с радостью принял.
Луи рисовал себе жизнь любимца кафешантанного общества и звезды салонов. Воображал вечера в Опере и ночи в компании сногсшибательных женщин. Но, как и для многих других молодых повес, столица оказалась неласковой хозяйкой. К его немалому удивлению и досаде, Луи обнаружил себя не в элегантных апартаментах на рю Скриб, а в несуразной квартирке на четвертом этаже замызганного дома напротив Монмартрского кладбища на рю Жозеф Лемэтр; тающие средства он спускал в сомнительной компании дам с пляс Пигаль.
Однажды ранним майским вечером расстроенный Луи тащился от станции метро Абесс к себе на холм. Отцовские деньги подошли к концу, ясных перспектив заработка никаких (и не то чтобы Луи особо о них мечтал), все попытки проникнуть в салоны Восьмого округа [98] до сих пор шли прахом, а его смекалка, что так славно помогала в школе, подверглась неслыханным испытаниям.
К своему удивлению, перед домом Луи увидел молодую женщину, в печали присевшую на бордюр. Консьержка, совершеннейшее хамло в юбке по имени мадам де Монпелье, чья подозрительность к чужакам и пролазам по сей день распространялась на Рено, хотя он снимал жилье уже четыре месяца, осыпала незнакомку проклятиями, но та будто не замечала. Дождь еще не смыл с ее одежды запах табачного дыма; волосы растрепались. Рено тронул ее за плечо, предложил помощь, но девушка, не замечая его, смотрела в пространство.
Он закурил, глубоко затянулся. Мадам де Монпелье (про себя Луи сомневался в подлинности дворянской приставки) завершила свою тираду несколькими отборными бранными выражениями и захлопнула окно. Луи знал, что она не ушла и наблюдает, а потому продолжал курить, созерцая Париж, — при всех неудобствах его жилья вид был захватывающий, — пока не прошло довольно времени. Тогда он вновь обратился к бродяжке.
— Луи Рено к вашим услугам, мадемуазель, — сказал он, сопроводив слова аристократическим, как он надеялся, взмахом руки.
Наконец она удостоила его взглядом. В сумерках он не разглядел цвет ее глаз, но они были большими и круглыми — он решил, что они наверняка голубые. Светло-золотистые волосы в беспорядке падали ей на плечи. Волосы несколько дней не мыты, но tant pis! [99]
— Рено, — повторила она. — Смешная фамилия. [100] Вы тоже спасаетесь от гончих? — Девушка хихикнула, и Луи на секунду задумался, не чокнутая ли она.
С его фамилией каламбурили не в первый раз, но Луи сделал вид, будто в первый, и хохотнул.
— Точно, мадемуазель, — сказал он. — Гончие наседают мне на пятки в эту самую минуту. — И слова его были весьма недалеки от истины.
— Тогда, наверное, надо войти в дом и спрятаться, — предложила девушка, поднимаясь.
У Луи захватило дух. У него захватывало дух от каждой женщины, это правда, но с возрастом он становился искушеннее. Она была грязна и неряшлива, но все же — особенная. Это он разглядел даже в парижских сумерках, которые, в конце концов, куда романтичнее сумерек в любом другом городе.
— Как тебя зовут, дитя? — спросил он, когда они поднимались к нему в комнату. Мадам консьержка вернулась к своим молитвам и ужину, но они все равно старались тише ступать по лестнице.
— Изабель, — ответила она. — Просто Изабель.
Он накормил ее хлебом и сыром из своих скромных запасов. Наполнил ей ванну в конце коридора; вопреки всякому вероятию горячая вода еще бежала. Луи заботливо выкупал девушку, с нежностью промыл ее волосы, обернул ее тело и голову в свои единственные два полотенца и осторожно проводил обратно в комнату. Они занялись любовью, взяв в компанию бутылку дешевого красного вина. Изабель тихонько вскрикивала, когда Луи касался ее.
Наутро они проснулись от громкого и гневного стука в дверь. Где-то невдалеке Луи расслышал вопли мадам де Монпелье, но то был не ее стук, который Рено так хорошо знал по дням уплаты, а чужой яростный натиск. Луи, шатаясь, вылез из постели и распахнул дверь.