из лужи с кровью воду пили,
припав к земле, сквозь носовой платок.
Едва снаряды загрузили
и не успели все понять,
как тотчас нас оповестили:
«Не медля, снова наступать!»
В атаку шли мы осторожно,
ведь немец — мастер воевать!
Мы тоже били — исхитрялись как возможно,
но как с их сверхбронею совладать?!
Горели самоходки, танки!
Боль в сердце трудно было превозмочь,
когда огонь сжирал друзей останки —
а ты ничем не мог помочь!
Илья Горелик в первый бой
шел с чувством страха, волею-неволей.
Из башни выскочил горящий, но живой,
и догорел на хлебном поле.
А с Тереховым — силачом,
случилось то, что не бывало:
как будто рыцарским мечом,
и люк, и голову сорвало!
Прокофьев Алексей горел,
и все ребята с ним горели,
мой экипаж спасти хотел,
но в башне взрывы загремели!
И наши танки снова отступили,
и самоходки, и стрелки,
комбаты правильно решили:
«Напрасные потери велики».
И только мы снаряды загрузили,
«Взять высоту!» — приказ был отдан вновь,
что сильно всех нас рассердило —
на немцев и своих чинов!
Теперь атаковали мы с экстазом!
На максимальных скоростях!
Пренебреженье к смерти разом
огнем бесстрашия зажглось в сердцах!
Опять два наших танка подожгли!
Горит и самоходка Чубарова!
И горевали мы до глубины души —
нет, не могла душа принять такого!
Пытались взять крутые скаты,
но в трех местах на минном поле
взорвались танки и солдаты,
и вновь мы отступили поневоле.
Нас, остальных, лишь сумерки спасли,
у немцев затемнив прицелы,
а то бы всех они сожгли!
Так, к счастью, мы остались целы.
Мы возвращались в темноте,
оставив сзади смертельный полигон,
наполовину были рады,
войдя в исходный свой район.
В тот час нам привезли и ужин,
но было всем не до еды,
он был нам и не очень нужен
от роковой друзьям беды.
Обидно за погибших было,
и мыслей не было других,
и сердце горестно щемило
у всех пока еще живых.
Читая письма за погибших,
не знавших счастья отродясь,
от девушек, парней любивших,
мы плакали все, не стыдясь.
А к ночи прибыл комполка
на «виллисе» с телефонисткой Валей,
и упрекнул нас свысока:
«А высоту-то вы не взяли».
Лев Либман верен был себе,
о чем мы знали наперед:
трезв — «действовать по обстановке»
а если пьян — «давай, вперед!»
Не мог уснуть в ту ночь никак,
сдавило сердце, как жгутом,
и думал: если биться так,
бессмысленно все пропадем.
Мой был сильнейший экипаж:
три старшины и опыт боевой —
есть смысл идти на абордаж,
рискуя всем и головой.
Механик был умен и смел —
наш Яков, он один из всех старшин
три тысячи моточасов имел
вожденья боевых машин.
Сергея оба, я и Яша
имели все один порыв:
«На грань поставив жизни наши,
идем с рассветом на прорыв!»
Шла самоходка на врага
меж Кругелем и высотою,
неслась, как метеор, она,
зигзагом рыская по полю!
Фашист открыл огонь тотчас!
Рвались снаряды — слева! справа!
Все чаще встряхивало нас
от рикошетного удара!
А с ним и сполохи огня
мы видели во все прицелы!
Я насчитал их тридцать два!
О Господи! А мы — всё целы!
Как оставалось метров сто,
нервишки-то у немца сдали,
мы радовались как никто,
что разбегаться они стали!
Но тридцать третий был не рикошет
он пробил в лоб,
и самоходку так тряхнуло,
что даже двигатель заглох
и взрывом башню опахнуло!
Снаряд взорвался в правом баке,
я Яше крикнул: «Заводи!
И темпа не сбавляй атаки!
Прислугу с пушкою — дави!»
С команды, отданной в экстазе,
мотор наш, подчинясь, взревел,
и Яша шел на полном газе —
чтоб новый выстрел не успел!
Пока мы пушки подавили —
их, видно, был дивизион! —
к нам самоходки подскочили
и танков наших батальон.
И с ходу мы продолжили атаку
ударом группировке в тыл!
Жестокою была та драка,
враг, покорившись, отступил.
Он потерял здесь двадцать танков!
Мы — третью часть от их потерь.
Так, дерзким штурмом спозаранку
мы овладели высотой!
Лишь тут, подмогой запоздалой,
пришли бомбить Илы-вторые!
И возвратились мы на огневые.
И что ж увидели!
Бригада вся почти сгорела,
благодаря такой «заботе», —
лишь с пол-полка тут уцелело
и полк погибших был в пехоте!
Гнетет меня тоска за жизни
павших так предвзято:
ведь кто-то же звонил в Москву,
мол, высота давно уж взята.
Пусть будут в грех обречены
и поле с павшими им снится!
И всей историей страны
тот карьеризм им не простится!
Ревуцкий Павел храбро бился,
там был и Дворников Сергей,
в той схватке отличился Юрий
Ветушкин, вятских он кровей, —
все мы, забыв себя, фашистов били!
Но глухи, глухи были командиры,
и за такой жестокий бой
ведь никого не наградили.
Нам бой забыть тот невозможно
и павших боевых друзей,
их вспоминаю часто-часто
и горечь тех печальных дней.