В нескольких десятках метров от нас возвращались, также с рекогносцировки, офицеры танковой бригады во главе с комбригом подполковником Тимченко. Подумалось, грозная сила сосредоточилась в этом лесу: танковая бригада, два самоходных артполка, три полка пехоты и несколько дивизионов артиллерии! И это понятно: перед фронтом наступления была прочная долговременная оборона противника, первая позиция которой проходила по трем господствующим высотам: 185.7–181.1–197.2.
На двухкилометровом хлебном поле, отделявшем нас от неприятеля, колыхалась под ветром высокая переспевшая рожь. В наступившей предгрозовой тишине казались громкими даже переговоры между собой экипажей, уже занявших места в боевых машинах. Тихо было и в лагере противника, не считая изредка стрекотавших сквозь марево хлебного поля пулеметных очередей.
И вот раздался грохот наших орудий! С воем проносились снаряды и мины над головами, взрываясь фонтанами земли и осколков на вершине и скатах высоты 197.2. Еще не закончилась артподготовка, как к нам прибежал комбат Ворошилов:
— Пойду в атаку на вашей машине! — и прыгнул в башню.
В небо взвились три зеленые ракеты, выпущенные комдивом 165-й стрелковой дивизии полковником Каладзе. Тотчас взревели десятки танковых моторов! Боевые машины грозно двинулись на врага! За танками шли самоходки и пехота! Во втором эшелоне продвигался 1821-й самоходный артполк тяжелых самоходок СУ-152 майора Громова как резерв командира 129-го стрелкового корпуса генерала Анашкина.
Судя по выражению лиц членов экипажа и переговорам других самоходчиков, настроение у всех было приподнятое, сомнений в успехе наступления ни у кого не было. Видно, лишь мне показалось, что артналет для столь прочной обороны противника был слишком коротким и немассированным, а авиационной подготовки почему-то и вовсе не было.
Только танки и самоходки оторвались от леса, как ожила, зашевелилась, ощерилась огнем вражеская оборона! Совсем рядом начали рваться снаряды! Пронизывали пространство пулеметные очереди! Заполыхала пересохшая рожь — сначала местами, но огонь быстро распространялся, и ветер гнал в нашу сторону красные языки пламени с длинными шлейфами гари. От жары и дыма в самоходке стало невыносимо душно, хотя работали все вытяжные вентиляторы и мощный вентилятор маховика двигателя. Трудно было дышать, но еще труднее — рассмотреть танки и пушки врага. Даже языки пламени из орудийных стволов едва просматривались сквозь задымление, огонь приходилось вести по слабо видимым контурам целей. Наша самоходка шла курсом на вершину высоты метрах в тридцати за танками, в интервале между ними. Правее двигалась машина Ревуцкого. Остальные самоходки продвигались по левую от нас сторону.
Я выглянул из люка, чтобы лучше рассмотреть поле боя и сориентироваться в обстановке. По всему фронту наступления навстречу горящему с треском житу медленно продвигались «тридцатьчетверки», ведя огонь с ходу из пушек и пулеметов — как спаренных с пушкой, так и курсовых. Сзади в интервалах между танками наступали самоходки, периодически замирая на несколько секунд, чтобы с остановки произвести выстрел. Вражеские снаряды и мины рвались по всему фронту наступления и на всю глубину наших порядков! Рикошеты ударяли то в стальные корпуса машин, высекая конусное белое пламя, то почти горизонтальным веером взрыхляли землю возле гусениц! Вражеские пулеметы многослойным свинцовым ливнем так поливали поле боя, что наши пехотинцы не могли продвигаться даже по-пластунски, вынужденные наступать исключительно в створе танков и самоходок, под прикрытием корпусов.
Миновали широкую полосу дыма, и впереди слева я увидел два горящих танка, с горечью подумал о сгоревших экипажах и что ждет остальных на этом открытом всем ветрам полыхающем поле, пожравшем уже на первом часе боя два танка. Немало погибших и раненых было и в пехоте. Пристально вглядываясь в зловещую оборону немцев, мне удалось заметить, откуда бьет по самоходке пушка, тут же скомандовал по ТПУ наводчику:
— Сергей! По пушке возле трех берез! Прицел пятнадцать! Огонь!
— Дорожка! — последовал доклад механика, и самоходка плавно остановилась.
Сквозь дымовую завесу с большим трудом разглядел разрыв нашего снаряда чуть ближе пушки и уточнил наводку:
— Прицел шестнадцать! Огонь!
— Товарищ лейтенант, пушка исчезла! — доложил Сергей Быков.
— Ищи влево и вправо от прежней позиции!
Но уже блеснул язык пламени от левой березы! Мы почувствовали удар по корпусу и услышали взрыв! Пламенем осветило левую часть машины!
— Короткая! Огонь! — скомандовал Сергей и произвел выстрел.
Мгновенно за выстрелом услышали в наушниках доклад Быкова:
— Цель поражена!
Комбат Ворошилов периодически высовывался из люка, просматривал поле боя и, переводя нагрудный выключатель шлемофона на «внешнюю связь», по радио давал команды командирам. Когда он выглянул в очередной раз, по нашей самоходке рикошетом ударил снаряд и разорвался у правого борта — одним из осколков Ворошилов был ранен в грудь. Ранение было тяжелое, но комбат сознание не потерял. Быков и заряжающий Мозалевский бросились делать перевязку, уложив комбата за башню на телогрейки. Я дал команду механику двигаться задним ходом и связался по радио с командиром 2-го взвода Бакуровым, быстро проинформировал:
— Сергей, ранен комбат, везу его на медпункт. До моего возвращения командуй батареей.
— Понял. Выполняю, — принял Бакуров.
Комбат был в сознании и сильно переживал, что не вовремя его ранило, говорил он очень слабым голосом, приходилось прислонять ухо к его побелевшим губам.
— Очень жаль... не удалось участвовать... пересечь госграницу... Высота... тебе приказываю командовать батареей, — совсем ослабевшим голосом отдал свой последний приказ комбат и притих.
На опушке леса самоходку остановил незнакомый капитан, грубо крикнул:
— Что, удираешь с поля боя?! — и положил руку на кобуру пистолета.
— Я везу тяжелораненого комбата на полковой медпункт, товарищ капитан, а вам советую выбирать выражения и не хвататься за оружие, его и в самоходке вполне достаточно, — урезонил я капитана, догадываясь, что это оперсмерш бригады.
— Ладно, поезжай! Но я прослежу твое возвращение! — стоял на своем контрразведчик.
С Михаилом Андреевичем Ворошиловым мы тепло распрощались, передав его с рук на руки старшему врачу Григорову и санинструктору Наде Наумовой. Но тогда же я понял, что прощаюсь с комбатом навсегда.
К медпункту на «виллисе» подъехал начштаба Шулико и, узнав в чем дело, приказал мне принять командование батареей.