— Не нам, а тебе. Но я не знаю, что тебе делать. Ты слишком много уже сделал!
Он соглашается, кивает, но молчит. Чешет, без устали чешет голову. Ольга замечает, что повязка на его запястье пропитана кровью. «Ну и ладно! А мне какое дело до его раны!» — думает она и уже хочет выйти из кухни, но тут взгляд ее падает на нож, стоящий торчком в деревянном футляре, и снова на нее обрушивается гнетущее чувство вины за содеянное. «Ксюша увидит кровь и испугается», — думает Ольга, пытаясь обмануть себя.
— Ты перевязку делал? — спрашивает она.
— Утром мама… твоя мама делала, — отвечает Глеб, поправляя несвежий и разлохмаченный с краю бинт. — Но я потом надумал форточку отремонтировать, чтобы плотнее закрывалась, и нечаянно отверткой по ране саданул.
— Сдалась тебе эта форточка! — ворчит Ольга, доставая аптечку.
— Она неплотно закрывалась. Соседи могли услышать мой голос…
Она разматывает липкий бинт. Хочет показать, что эта процедура ей — как наказание, и все же старается, чтобы Глебу не было больно. Она слышит, как он кряхтит, скрипит зубами. Видит жуткий рубец с красными воспаленными краями. Кровь стекает Глебу на локоть и капает на стол. Его боль передается ей. Она видит результат своего поступка. Кем бы ни был Глеб, но по ее вине он страдает. И Ольга уже не злорадствует, уже жалеет, что так жестко сказала ему о следователе.
— Я бы позвонил директору, — говорит Глеб, — а вдруг засекут твой телефон, и у тебя начнутся неприятности.
— Ты думаешь, у меня их нет?
— Лучше через почту отправить факсом заявление об отпуске. И тогда на работе меня не будут искать. Нет меня. Уехал на месяц. Сел за руль и уехал. Никто не знает куда. Правильно?
Ольга рассматривает рану. По краям она начинает гноиться.
— Не нравится мне, как врач тебя заштопал, — бормочет Ольга и вскрывает упаковку со стерильным бинтом.
— Да черт со мной! — равнодушно отвечает Глеб, и его взгляд становится отстраненным и безжизненным, как бы обращенным куда-то в глубь себя, в беспросветную тьму. — Жизнь кончилась…
— Ой! — нарочито скептически восклицает Ольга. — Чья бы корова мычала. Жизнь твоя кончилась… Это ты чуть не лишил человека жизни! А сам вместо того, чтобы на нарах сидеть, кайфуешь у меня под крылышком.
— Разве это кайф — видеть, как ты удаляешься от меня? — возражает Глеб. — Я ведь здесь остался, потому что еще надежда жива. Думаешь, мне спрятаться больше негде? Думаешь, я не мог нанять киллера? Если бы не любил тебя, так бы и сделал. Но разумом я уже не владел, ревность играла со мной по своему разумению.
— Не дергайся!
— Да брось ты этот бинт! Не нужна мне повязка. Ничего я не хочу. Зачем макияж наводить, если голову рубить будут? Ты скажи, Оля, ты не стесняйся: мне уйти?
— Да сиди уже, не трави душу!
— Одно твое слово — и я уйду. Я, конечно, заноза в твоем сердце, но ты меня не жалей. И не переживай, когда меня за решетку кинут. Я там долго не задержусь. Месяц, два — и меня вынесут из камеры ногами вперед. Не тот я человек, чтобы смириться с судьбой. Слишком много души тебе отдано, чтобы выжить в разлуке…
— Замолчи же ты!
— Как молчать, если слова словно слезы и их не удержишь?
Ольга склоняется над рукой Глеба, пытается надорвать зубами бинт, чтобы связать его узелком, но Глеб вдруг обхватывает ее голову ладонями и начинает неистово целовать ее волосы.
— Глеб, — сквозь зубы цедит Ольга. — Я тебя ударю…
— Ударь, — шепчет он. — Ударь, милая. Добей меня. Зачем мучить подраненное животное? Я — прожитый день, прочитанная книга… Вытри об меня ноги, выкинь на мусорную свалку…
Он рывком поднимает ее на ноги, жадно целует в лоб, щеки, подбородок. Ольга прячет лицо, сопротивляется.
— Глеб!
— Ударь же меня опять… Схвати нож… Освободи меня от пыток видеть тебя…
— Ты… ты подонок…
Она не в силах совладать с ним. Глеб хватает ее в охапку, несет в комнату и опускает на диван. Она бьет его по лицу. Бинт разматывается, падает ей на шею, как петля. Близко-близко она видит малиновую рану, и кровь срывается с нее тяжелыми каплями.
— Любимая моя, единственная моя, — бормочет Глеб. — Все у меня забрала… Ничегошеньки мне не оставила… Скажи только слово — я встану и уйду… Только слово, и ты меня уже никогда не увидишь…
Она плачет, кусает губы. Может, чтобы не закричать от бессилья, может, чтобы не сказать то, о чем он просит.
* * *
Застегивая на ходу белый халат, Ольга подбежала к двери, дернула за ручку так сильно, что зазвенело стекло. Дверь приоткрылась ровно на столько, что можно было просунуть кончик туфли, и Ольга тотчас это сделала.
— Поздно уже! — громко сказала пожилая санитарка, заслоняя собой проход. — Посещения закончены!
— Я так торопилась, — заговорила Ольга, продолжая проталкивать себя вперед. — Электричка опоздала, на работе задержали, я со всех ног неслась, едва в магазин успела забежать…
— Поздно, девушка! — уже не так категорично произнесла старушка и тут посторонилась, чтобы позволить кому-то выйти из хирургического отделения. Воспользовавшись этим, Ольга немедленно проскользнула за дверь и вдруг нос к носу столкнулась с Катей.
Катя была сама на себя не похожа. Щеки ее полыхали румянцем, малиновые пятна покрывали шею и верхнюю часть впалой груди, не прикрытую широким воротником блузки. Глаза ее словно обмелели и стали тусклыми, веки обессиленно опустились, волосы растрепались. Не узнав Ольгу в первое мгновение, Катя уже хотела оттолкнуть ее, чтобы освободить себе путь, как вдруг ее тонкие губы разомкнулись и надломились, словно от страшной и резкой боли.
— Ты-и-и-и! — протянула она, мгновенно придя в бешенство. — Тварь! Что ты с ним сделала!
Ольга не успела сообразить, как Катя вцепилась ей в волосы и попыталась притянуть ее голову к своим худым коленкам, чтобы ударить по лицу.
— Эй, эй! — закричала санитарка. — Вы что ж это! Запрещено!
— Тварь! Тварь! — громко вопила Катя, таская Ольгу за волосы, но не устояла, тонкий каблук хрустнул, нога девушки подломилась, и, чтобы сохранить равновесие и не упасть, Катя разжала пальцы. Санитарке этого было достаточно, чтобы оказаться между девушками.
— Запрещено! — сильным голосом объявила она, отталкивая девушек подальше друг от друга. — Вы что ж это себе позволяете?! В хирургическом отделении! Сейчас охрану вызову!
— Тварь, — всхлипывала Катя уже тихо и жалобно и заливалась слезами. Ее лицо было черным от туши. Сняв туфлю, она оторвала болтающийся на кожаном лоскутке каблук и отшвырнула его.
— Катя, — хриплым голосом произнесла Ольга, еще не зная, что собирается сказать, но соперница, утопая в своем безутешном горе, не стала ее слушать, прижала ладони к лицу и заплакала навзрыд. Прихрамывая, она быстро вышла в фойе, а оттуда на улицу.