В кульминационный момент моего прославления я обнаружил, что дева Мария исчезла; я выскочил из-за стола, бросился к выходу, настиг ее уже во дворе.
— Стой, ты куда?
— Що я тут забула? — ответила она скорей устало, чем раздраженно.
— Но нельзя же так уйти, даже не попрощавшись. Мы же тебе самые близкие люди. Мы все вообще братья славяне. И сестры. Они тебе помогут еще.
— Не надо мени допомоги.
— И куда ж ты без денег? Пойдешь одалживаться у своих любимых кавказцев? И знаешь, как платить придется? А-а, догадливая девочка…
— Ты пьяный!
— А я и не скрываю этого. Я всегда честен и искренне пьян. И все же, куда ты пойдешь среди ночи? — Я ненавязчиво держал ее за рукав куртки.
— В посольство Украинской Республики, — ответила она с вызовом.
Я встал по стойке «смирно».
— Сейчас в эту торжественную минуту зазвучит гимн! — сказал я с пафосом. Не знаю, почему именно эта мысль пришла мне в голову.
Тут на пороге появилась грузная фигура Сидоренко.
— Вы куда пропали?
— Маруся собралась в украинское посольство!
— Не называй меня так!
Шеф искренне удивился:
— Зачем?
— Жаловаться! — ответил я.
Он подошел к беглянке, покачал головой:
— Что случилось, Мария? Может, я чем вас обидел или не так сказал? Я готов извиниться.
— Ну что вы… — Мария замялась. — Просто мне нужно решить вопрос, в общем, мне надо как-то выбраться во Львов.
— Какая ерунда! Володя, в чем дело? Почему девушка обращается не к тебе, а хочет идти в посольство? Разве ты не можешь решить этот пустяковый вопрос или ты просто не хочешь выпускать ее из плена? Ну ты душма-ан!.. У Марии мама волнуется… Завтра, Мария, сегодня уже поздно, — шеф глянул на часы, — завтра я тебя сам лично посажу на поезд. Даю слово!
Последующие события я вспоминал с трудом…
Она еще раз порывалась уйти… Мы пели украинские народные песни. Потом пришли в мою коммуналку. Хозяйка тетя Дуся, школьная уборщица, добрейшей души человек, не разрешала мне приводить женщин, но я стал рассказывать про Первомайское, как спасал Марию, как страстно приближал победу. И тетя Дуся сдалась: она видела, что глаза мои слипаются, а значит, ни на что другое, как на здоровый сон, не способен. Еще я помнил, как Мария скрылась в ванной комнате, как включила воду. Меня всегда волнует обыкновенный шум низвергающихся струй, особенно когда в твоей душевой женщина со сверкающей розовой кожей, мокрыми вьющимися волосами, пышной грудью, о которую разбиваются водяные потоки. И, наконец, открывается дверь, и она выходит, естественная, чистая, не смущаясь и, возможно, не подозревая о безупречности своей красоты, юности, свежести…
Утром я очнулся в кресле, моя гостья исчезла. Этого следовало ожидать.
Я отправился спасаться под струями душа. Когда стаскивал джинсы, что-то звякнуло, ударившись о кафельный пол. Это были ключи Ксении Черныш. Окопная журналистика совсем выбила меня из колеи, я забыл о своем обещании, я увлекся как мальчишка торжеством боя, чуть не потерял ключи. Не мне рассуждать о природе вещей в этом мире. Права была Ксюша: вижу не дальше окопа.
Телефон стоял в коридоре. В моем блокноте на букву «Ч» появилась новая запись, я набрал номер, ответила женщина.
— Это ваш коллега из газеты «Человек и закон» Владимир Раевский. Видите ли, я познакомился в Первомайском с Ксенией. Мне бы хотелось встретиться с редактором, у меня осталась ее кассета.
— Я знаю, мы слышали о вас… — произнесли на том конце провода. — Ксению сегодня хоронят. Если поторопитесь — на Хованском кладбище, уже увезли…
— Еду.
Я долго не мог поймать машину, потом поехали не по той дороге, в результате я опоздал.
На кладбище меня поразило, каким широким фронтом наступала механизированная смерть. Не успокаивало и банальное: все там будем. Канавокопатель отрывал широкое русло, затем могильщики углубляли и окультуривали его. Цивилизация…
На кладбище темнели еще две или три процессии, и хоть все они были похожи общей печатью скорби, коллектив редакции я определил сразу, потом увидел портрет Ксении в руках у шмыгающей носом девчонки. Уже забрасывали могилу. Я представил ее, бледную, немую, застывшую, под этой багровой крышкой, которая глухо принимала на себя удары земли, и мне стало не по себе. Я поднял смерзшийся ком глины, похожий на картофелину, бросил в яму. На меня никто не обратил внимания.
Мать рыдала, ее поддерживал седой мужчина, о возрасте которого сейчас сказать было трудно, рядом стоял длинноволосый парень, он кивал головой и вытирал платком свои слезы. Мать кого-то винила, все виновато молчали. «Более всех в твоей смерти виновен я!» — пришла мне худая мысль. Бандеровку спас, а Ксению уберечь не сумел. Когда все завершилось, я подошел к главному редактору Сватковскому — рослому мужчине лет сорока пяти, с крупными очками на мясистом носу. Все это время он заметно нервничал, боялся, видно, как бы не случилась в церемонии непредвиденная заминка, нелепость или что-то еще из ряда вон выходящее… Он посадил меня в свою «Волгу» и всю дорогу до редакции расспрашивал об обстоятельствах смерти Черныш.
— Она сама напросилась, я не посылал ее, — вдруг вырвалось у него. — Когда с бандитами воюет целое государство и не может справиться, то что говорить о журналистах? Они самые беззащитные в этой войне. И все равно их боятся… Думаете, на меня давления, угроз нет?
Я отдал ему магнитофонную кассету, которую обнаружил рядом с телом Ксении.
— Что на ней? — спросил он.
— Интервью с милиционерами, другими заложниками.
Потом редактор стал выпытывать, где, на мой взгляд, главные проколы федерального командования, сколько заложников погибло при обстреле села, были ли факты мародерства, изнасилований, расстрелов пленных со стороны наших войск. Я сказал, что такими фактами не располагаю. В конце концов, он предложил мне написать материал о событиях в Первомайском для их «Дорожной газеты». Я, конечно, отказался, заметив, что у меня есть и своя газета. Редактор высокомерно заметил, что в ситуации, когда их журналистку убили, рассчитывать на беспристрастную информацию с места событий практически уже невозможно. Эмвэдэшное командование, да и собровцы никогда не расскажут всю правду.
— А какая правда вам нужна? — уточнил я.
— Правда, она и есть правда, — усмехнулся редактор, — она одна.
— Ни черта подобного. Здесь, в Москве, она одна, потому что строится чисто на логических и умозрительных заключениях… А вот на поле боя, у людей, которым надо принимать решение, идти на смерть, она совершенно другая… И вообще, с детства я усвоил истину: болтать всегда легче, чем работать. А чуть позже понял, что болтуны часто оказываются правы, потому что на людях они заметнее и виднее.