— Расстреливать мы вас не будем.
Дорога впереди очистилась. Мотовилов повел батальон рысью.
Снег белой искрящейся накипью садился на зеленые иглы деревьев, пенясь, стекал по корявым темно-красным стволам, пушистыми легкими клубами расползался под корнями. Раненых убрали. Убитые лежали кучкой. Поручик Нагибин и прапорщик Скрылев с синими, помертвевшими, каменными лицами медленно раздевались. Семеро партизан, опершись на винтовки, ждали. Черная доха Петра Быстрова серебрилась инеем.
Длинные усы Ватюкова побелели от мороза. Тяжелые широкие шубы делали людей похожими на неуклюжие обрубки. Нагибин, скрывая трусливую, непроизвольную, щелкающую дрожь зубов, снимал с себя английский френч с потертыми суконными погонами. Скрылев, прыгая на одной ноге, стаскивал брюки. У обоих офицеров кальсоны внизу были завязаны тонкими тесемочками. Оба, полуголые, еще теплые, пахнущие потом, согнувшись, долго возились с ними. Партизаны молча ждали. Быстров стал складывать в сани офицерские костюмы, теплые бешметы на кенгуровом меху, белье.
— Ну, натешились, товарищи? Кончайте.
Поручик глазами рвал спокойных, неумолимых врагов, тяжелыми мохнатыми глыбами окаменевших в пяти шагах. Синие щеки и носы офицеров покрылись белыми пятнами.
— У нас патронов мало. Стрелять мы вас не будем.
Белый кусок упал с усов Ватюкова.
— Бегите к своим. Добегете — ваше счастье, не добегете — не взыщите.
Офицеры с трудом вытащили ноги из снега, побежали. Партизаны сели в сани, поехали в село. Навстречу ползли две санитарные подводы.
— Как, товарищи, раненых, поди, нет больше?
— Нет, убитые только остались. Все равно подбирать надо.
Костя Жестиков пришел в сознание, приподнялся.
— Господа, скорее меня в лазарет. Я доброволец. Я сильно ранен. Скорее, господа, а то нас бандиты накроют.
Старик Чубуков переглянулся с зятем.
— Слышь, живой доброволец!
— Каки бандиты? — спросил Чубуков.
— Известно какие, красные партизаны.
— Ну, брат, до них далеко. Их угнали и не видать.
— Угнали — это хорошо. Только скорее, господа, а то я истеку кровью.
Жестиков оживился, поднял воротник, засунул руки в рукава. Ранен он был в бедро. Кровь промочила у него все брюки, натекла в валенки.
— Сейчас, сейчас, мы вас за полчаса доставим.
Партизаны сели в сани, дернули вожжи. Кругленькие мускулистые минусинки пошли мелкой рысцой. Зять Чубукова сидел рядом с Жестиковым. Черная борода партизана тряслась, на лицо добровольцу падали с нее холодные, мокрые комья снега.
— Давно вы этак добровольцем-то воюете?
— С самого первого дня переворота. Да до переворота я еще в офицерской организации состоял.
— Гм… Награды, поди, имеете?
— Нет, у нас полковник скуп на этот счет. Хотя меня все-таки представили к Георгию.
— Ага, ишь ты!.. Гярой, значит!
Жестиков самодовольно улыбнулся, бедро заныло, доброволец поморщился.
— Да, я повоевал. Свой долг исполнил, теперь и отдохнуть имею право.
— Конешно, конешно. Обязательно отдохнуть.
Партизан отвернул в сторону лицо. Жестиков болтал без умолку.
— Пусть кто другой повоюет так, как я. Красная сволочь долго будет помнить господина вольноопределяющегося Константина Жестикова. Широкинцы уж наверняка меня не забудут. Ах, и почертили мы там. Девочка какая мне попалась!..
К горлу партизана что-то подкатилось, не своим, глухим голосом он спросил добровольца:
— Это в Широком-то?
— Да.
— Какая?
— Совсем, знаешь ли, молоденькая, лет пятнадцати-четырнадцати, не больше. Невинненькая еще была. Как ее звали? — Жестиков задумался на минуту. — Да, Маша, Маша. — Мы ее с Пестиковым в курятнике прижали. Она там пряталась. Потеха!
Жестиков тихо засмеялся, схватился за рану.
— Ох, нельзя смеяться-то, больно.
Партизан размахнулся и тяжело стукнул раненого по зубам.
— Заткни свою глотку, погань!
— Ты чего это?
Жестиков еще не понимал, в чем дело.
— На каком основании?
Партизан плюнул ему в глаза, бросил вожжи.
— Вот тебе, гаду, основания! Вот тебе основания!
— Партизаны, а-а-а, карау-у-ул!
Жестиков подавился обломками своих зубов.
— На вот тебе, сволочь!
Чубуков остановил лошадь. Летягин, черный от гнева, топтал Жестикова ногами.
— Ты чего это, Иван?
— Тятя, он ведь Маньку-то нашу изнасильничал!
— Ну?
— Сам расхвастался, гад.
Иван, тяжело дыша, соскочил с саней.
— Никак околел? Айда, Иван. Время неча терять.
— Айда!
Партизаны погнали лошадей.
В Рождественский сочельник, перед рассветом, от Медвежьего к тайге, по чистому полю поскрипывая лыжами, быстро скользили двое. Среднего роста, крепкий, широкоплечий, с длинной серебряной бородой, в малахае и белодохе — Федор Федорович Черняков, и высокий, костлявый, бритый, с короткими, обкусанными, торчащими щетиной усами, в рыжем телячьем пиджаке и таком же картузе — Никифор Семенович Карапузов. Старики гнулись под тяжестью больших мешков, привязанных за спиной. Они везли партизанам медикаменты, купленные в городе. Лыжи глубоко уходили в снег, нападавший за ночь. Идти было трудно. Под теплыми мехами на спине и на груди у лыжников рубахи отсырели от пота.
— Закурить бы надо, Федор Федорыч, — остановился Карапузов.
— Оно бы, конешно, хорошо, Никифор Семеныч, да как бы не заметили нас?
— Ну, в этаку темень да рань. Поди, спят все без задних ног.
Карапузов вытащил из-за пазухи короткую самодельную трубку. Черняков достал кисет. Сбоку в темноте фыркнула лошадь. Старики вздрогнули, насторожились. На дороге отчетливо хрустели конские копыта, едва слышно брякало оружие. Несколько красных точек, покачиваясь, плыло в тайге.
— Смотри, курят. Ведь это орловские молодцы в разведку поехали, — шептал Черняков.
Разъезд гусар шагом шел по дороге на Пчелино. Корнет Завистовский — безусый восемнадцатилетний мальчик — опустил голову и, развалясь в седле, мурлыкал под нос:
Свое мы дело совершили —
Сибирь Советов лишена…
Молодой офицер перед выездом из села выпил немного спирта, был весел. Новенькая, мягкая, длиннополая баранулка грела хорошо. Косматая папаха закрывала оба уха.