— Великоват он тебе, — засмеялся кормчий.
— Что верно, то верно, — кивнул Гест.
Они попрощались, Эйстейн с Гестом сели в челнок и поплыли к берегу. В тот же вечер Хельги снялся с якоря и при легком восточном ветре вышел из фьорда.
В Норвегию Эйстейн сын Эйда перебрался всего два года назад. Он был христианином, но снискал уважение и среди язычников, и среди единоверцев, потому что редко с кем ссорился, а вдобавок умел при случае дать людям нужный совет, так он сам сказал, с легкой досадой, будто жить в окружении одних только друзей не очень-то и хорошо.
Гест кивнул, правда без улыбки.
Они зачалили челнок у Эйрара и зашагали в гору, сперва меж домов, потом по тропинке меж двух желтеющих ячменных нив и опять вниз, к постройкам, разбросанным вдоль реки, то ли незаконченным, то ли полувымершим. Один из Домов пострадал от пожара, на другом двое мужчин ставили крышу, стайка мальчишек везла тачку со щепой к реке, где возле маленького шаткого причала виднелось несколько пришвартованных лодчонок, а больше людей почитай что и нет, как и домашней скотины. Эйстейн сказал, что конунг Олав собирался воздвигнуть здесь свой город, во имя Господа, до самого мыса, однако ж ярлы всегда жили в Хладире и теперь все опять сосредоточилось там.
Наконец они вышли к недостроенной церкви — три стены и ползвонницы, звалась она церковью Богородицы, а священником в ней служил один из Эйстейновых друзей, Кнут сын Горма, уроженец датского Хедебю, с времен конунга Олава проживавший в Трандхейме. Теперь он день за днем упорно трудился, стремясь потихоньку достраивать церковь и при этом не привлекать излишнего внимания трусоватой паствы. Гесту священник сразу не понравился — пришибленный какой-то и глаза прячет, видно, тоже не по своей воле вызвался приютить его, наверняка Эйстейн поднажал; выглядел Кнут священник испуганным, слабосильным, хилым.
Гесту отвели комнатку над конюшней, что стояла рядом с церковью; там он будет ночевать, днем же его место в Хладире. В ярловой усадьбе он будет представляться личным Эйстейновым слугой-свейном и должен держать язык за зубами, безропотно выполняя все, что прикажут, как раб-трэль. Гест, не прекословя, принял означенные условия, скользнул взглядом по сонной серой реке, которая вкупе с морем превращала мыс — и город — в этакий каплевидный полуостров; наверно, здесь легко держать оборону, но, с другой стороны, и сбежать отсюда непросто, мелькнуло у него в голове. Хотя, в сущности, ни то ни другое его ничуть не заботило.
— Я голоден, — сказал он.
И Кнут священник накормил его, правда, сперва велел помолиться, а после смиренно поблагодарить, сам же с плохо скрытым презрением наблюдал, как он ест.
Всю зиму Гест исправно выполнял уговор, сидел за спиною Эйстейна, когда тот трапезничал с дружиной или с иными важными особами, и подле него, когда он трапезничал один, спал в Хладире на лавке у дверей Эйстейновой опочивальни, чистил ему платье и оружие, обихаживал лошадей, как слуга, и рот открывал редко. Однако ж смотрел во все глаза и слушал во все уши, особенно когда поблизости случались прославленные скальды — Халльдор Некрещеный, Эйольв Дадаскальд, а тем паче Скули сын Торстейна, внук Эгиля Скаллагримссона, не только легендарный воин (при Свольде он сражался на носу «Железного Барди»), но поистине неиссякаемый кладезь стихов о давних конунгах и ярлах, каковые охотно произносил, только попроси. В особенности высоко Гест ценил знаменитую «Бандадрапу» [33] Эйольва, где рассказывалось о том, как Эйрик ярл всего лишь двенадцати лет от роду убил отцова тестя, после чего бежал в Данию и начал свои достославные военные походы, на веки веков останется в памяти поколений взятие викингской крепости Йомсборг на заливе Хьёрунгаваг. Гест наизусть запомнил эти стихи, все до единого.
Несколько раз довелось ему видеть с близкого расстояния и ярла, Эйрика сына Хакона, который произвел на него огромное впечатление — достоинством в осанке, лице и всей наружности, какого он не ощущал ни в ком другом, даже в Снорри Годи; о ярле Гест сложил множество стихов, но вслух их не произносил, только бормотал себе под нос и досадовал, что в этой стране он всего-навсего жалкий беглец, непрошеный гость, которого всяк может выгнать прочь, а ему хотелось заделаться скальдом, окруженным почетом и осыпаемым богатыми дарами, — словом, он опять мечтал о несбыточном.
Кнут священник хоть и не сразу, но приметил его восхищение ярлом и однажды вечером сказал, что на самом-то деле Эйрик просто смехотворный спесивец и запомнится разве только кровавыми банями, которые учинял и из которых умудрялся выйти живым.
— Он ведь ни во что не верит, — сказал Кнут. — И не собирается употреблять свою власть для иных целей, кроме удержания оной.
Гест счел, что это заявление вполне под стать трусоватой и кроткой натуре клирика, но не тому грандиозному впечатлению, какое составилось у него о ярле. Однако Эйстейн тоже усмехнулся, узнавши мнение Кнута, и рассказал Гесту, что, принимая крещение, отец его, он сам и братья поклялись в вечной верности конунгу Олаву и Белому Христу и с той поры не ведали сомнений ни в чем, небесном ли, земном ли, и не испытывали страха.
Но Гест только головой покачал и сказал, ему-де странно, что Эйстейн служит такому государю, как Эйрик, ведь тот был заклятым врагом конунга Олава и убил его.
Эйстейн с любопытством взглянул на него и ответил, что не он решает, кому властвовать в Норвегии.
— А кто же тогда? — спросил Гест. — Если не дружина?
Эйстейн рассмеялся:
— У Господа наверняка есть свой замысел и насчет Эйрика.
Он закончил разговор, привычно напустив на себя непроницаемый вид, — для Геста это был знак оставить его в покое.
Той осенью корабли из Исландии не приходили, и в жизни Геста мало что менялось, если не считать того, что он наконец забыл о голоде и снова ощутил малую толику защищенности, какой не ведал с той давней поры, когда Хитарау, словно сама вечность, с шумом мчалась сквозь его детство. Иной раз Эйстейн с дружиной уходил из города, и тогда Гест жил в конюшне возле церкви, которую Кнут священник втайне именовал церковью Олава, хотя так называлась совсем другая, построенная по личному распоряжению конунга; впрочем, церковная жизнь в обоих храмах сейчас не слишком процветала. В иных случаях Гест обретался в Хладире, и дружинники мало-помалу привыкли к нему, вернее сказать, к невысокой тени, что неотступно следовала за гордым Эйстейном сыном Эйда, подавала ему оружие и кружки с пивом, словно испытывая от этого особую радость, — рабская душонка, покорный, бессловесный норвежский пес, как и было задумано.
Шло время, и Эйстейн постепенно оценил Гестов ум, частенько, понятно наедине, называл его светлой головой и не скрывал, что любит потолковать с ним, особенно о новой вере, хотя эта тема интересовала Геста куда меньше, нежели саги и стихи, слышанные от скальдов. Но он по-прежнему, как наяву, видел перед собою ковры на стенах в доме Эйнара из Оркадаля, отчего все его существо охватывало смутное беспокойство, последний отголосок не то голода, не то стужи. И вот в одну из рождественских ночей Эйстейн разбудил его и сказал, что они пойдут в церковь к Кнуту священнику послушать мессу.