— Я здесь по службе, а моя семейная жизнь со службой не соприкасается.
— Я рассуждаю точно так же, Александр Павлович.
Они поговорили еще о делах на фронте, о революции в Германии, затем Шкуро пришлось отвлечься на настойчивые призывные знаки адъютанта Кузьменко. Вахмистр отозвал полковника в безлюдный угол и рассказал о встрече с Гензелем.
— Эта сволочь может сильно навредить, — согласился полковник с опасениями адъютанта. — Я придумаю что-нибудь. А сейчас, Коля, езжай ко мне в Пашковскую. Скажешь Татьяне, что я тебя прислал. Сиди и жди. Газеты читай. У тебя же ни бабы, ни детей — ты сразу можешь и уехать куда-нибудь. Я придумаю.
До вечера успел придумать. Приехал домой затемно. Оживленный, слегка выпивший, со сладким подарочком для Татьяны. После заседания давали оперу «Запорожец за Дунаем» на украинском языке.
— Наша опера, — с восхищением вспоминал полковник. — «Ой, Одарка, что с тобою? Перестань же вже кричать… Мабуть выпил одну чарку, мабуть выпил целых две…»
После ужина Шкуро и Кузьменко закрылись в кабинете и вели тайный разговор.
— Приехал на днях с Украины один человечек, — говорил полковник, — он рассказал мне о новых делах, которые там закрутились. Появился там на южных землях свой атаман — Махно [41] . Мужики его называют «батько Махно». Программа у него такая же, с какой мы с тобой Начали, вся власть мужикам-хлеборобам, у которых земля, пускай даже Советы, но без большевиков, ну и другое прочее по-нашему. Понял? Мужиков да казаков в России больше, чем всяких гензелей. Так я говорю? Мужики и казаки — это и есть вся Россия. С рабочими можно договориться. Я и раньше был за восьмичасовой рабочий день. Поедешь, значит, к этому Махно. Я договорился с полковником Кутеповым. В Новороссийске явишься к нему — он устроит тебя на какой-нибудь пароходик до Таганрога ли до Мариуполя. Там разберешься, куда лучше. Доберешься до Махно. Письма давать не буду, а документы приготовь хорошие — ты человек опытный. И поговори с этим батькой. Осторожно, но понятно. Ведь мы с ним если соединимся, то вся Россия наша. Потом возвращайся. Мы, наверное, уже поближе будем. Или оставайся там, если понравится, а мне — весточку…
XV
Выступлений Покровского и Шкуро на Раде ожидали со дня на день, но они медлили, что порождало новые слухи о готовящемся перевороте. Взбудоражен был военный Екатеринодар еще и неожиданным праздником, устроенным в станице Пашковской. Для них и сопровождающих специально подали травой украшенный, трехцветными знаменами и волчьими флагами. В станице их ожидали построенные войска: волчья сотня Шкуро и кавалеристы Покровского. Оркестр играл Встречный марш, казаки кричали «ура!». Подали лошадей, Покровский принимал парад, Шкуро стоял рядом. Потом оба встали впереди строя и прошли церемониальным маршем перед стариками. Среди них стоял, опираясь на палку, и старый Шкуро. Утирал слезы. В церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы отслужили молебен и панихиду по жертвам гражданской войны. В здании мужской казачьей гимназии был накрыт праздничный стол.
Покровский выступил с речью, в которой обвинял Раду в стремлении к «самостийности» и одобрял пашковцев за верность единой России:
— Немного осталось станиц, не пожелавших поклониться солдатскому сапогу, И первой из Кубанского войска встала на защиту казачества ваша станица. Первая кровь была пролита пашковцами, и я знаю, что вы не позволите бунтарям-самостийникам нарушить единство России…
— Якы там бунты, — сказал старик, сидевший напротив Шкуро, — теперь тышь и гладь.
Довольный своей речью Покровский шепнул полковнику:
— Видите, как поддерживают нас казаки? Пора действовать.
На следующий день в руках участников Рады шелестели газеты. Читали не столько о развитии революции в Германии и захвате Петлюрой власти на Украине [42] , сколько о празднике в Пашковской. Шептались; «Покровский будет атаманом». Однако некоторые ставили на Шкуро: пока полковник заседает в Екатеринодаре, его дивизия окружила Ставрополь и город был взят корпусом Врангеля.
Покровский и Шкуро одновременно подали записки в президиум о желании выступить. Первым вышел генерал. Все говорил правильно, но слишком уж громил правительство Рады, слишком защищал от Рады Деникина: «Я прошел всю Кубань огнем и мечом, и все казачество дружно восстало и шло за мной. И мне больно видеть теперь, как какие-то интриги роняют престиж главнокомандующего и губят общее дело».
Говорил так, словно он уже атаман.
Следующим вышел на трибуну Шкуро:
— Господа члены Рады! Я должен высказать свои тревоги и опасения, которые нам не позволяют там, на фронте, спокойно защищать Кубань, защищать вас и идти дальше но пути освобождения нашей исстрадавшейся, истерзанной родины — России. Год тому назад была написана революция о строительстве русского государства. Были пожелания, были красивые мечты о мире. И что же вышло? Каков результат? Ни одна резолюция, ни одно постановление, казавшееся верным и непогрешимым, не прошло в жизнь, а создатели и творцы этих резолюций бежали в чужие страны. Все благие пожелания повисли в воздухе, и край остался без власти. Мы уже забыли горькие уроки прошлого и снова вспомнили, что в русском языке — до восьмидесяти тысяч слов, и стараемся говорить и говорить, не наладивши жизни у себя. Опять выносим резолюции, а порядка в станицах нет. Вдовы и сироты погибших голодают. Много трупов еще ляжет, много крови мы прольем, прежде чем те или иные резолюции пройдут в жизнь. А что, если эти разговоры приведут нас к тому, что было год назад — к розни? Когда в доме пожар, то стульев не расставляют, а тушат пожар. Опасность рядом, она здесь, у нас, у наших ворот. Я — как кубанский казак станицы Пашковской, как горячо любящий свой рядный край и как одни не старших начальников кубанских казачьих войск, скажу, что не могу по чести и совести допустить, чтобы отношения наши с Добровольческой армией портились и даже, может быть, рвались. Зачем всюду на всех перекрестках кричать о каком-то конфликте и разрыве? Я понимаю идеалы патриотов Кубани, понимаю стремления к красивой и вольной жизни и в то же время не допускаю мысли, что заслуги кубанского казачества могут быть забыты, и кубанские казаки, и вы, наши верные друзья горцы, займут первое, почетное место в Российском государстве, тому порукой — потоки нашей крови, тысячи трупов наших лучших детей и честная кровь лучших сынов России, бойцов Добровольческой армии, пролитая на полях Кубани за нас, кубанцев, и во имя общей идеи воссоздания единой России. Эта связь, эта кровная связь на поле брани крепче всех разговоров, договоров и слов. А потому всякие скороспелые решения и ненужные трения недопустимы, они волнуют фронт, они мешают нам драться там и могут привести к развалу армии. Знайте, господа, члены Рады, если Добровольческая армия уйдет от нас, то мы одни погибнем. Я вел десять тысяч казаков за собой, вооруженных одними палками, но имевших веру и надежду быстро соединиться с Добровольческой армией, где есть опыт и знания и сила веры. Эта вера Добровольческой армии спасла не одну тысячу казачьих жизней. Ныне пришли союзники, которые считают, что именно Добровольческая армия является носительницей государственного правопорядка, именно теперь должны доверить все сно силы мудрому командованию Верховного Главнокомандующего русской армией генерала Деникина. Мы должны честно и открыто вместе, рука об руку, идти с Добровольческой армией к великой России. В этот торжественный момент необходимости братского единения с Добровольческой армией мы должны всем, кто преследует свои узкие цели, мы должны им сказать: уходите от нас, не разрушайте дела создания Кубани, не расстраивайте армию, ибо вы и Кубань спаслись не словом, а потоками крови, силой оружия. Да здравствует навеки вольная Кубань, да здравствует единая русская армия с ее верховным вождем генералом Деникиным, да здравствует единая Россия!