Армии фон Мольтке, Герварта, принца Карла и кронпринца Фридриха Вильгельма с неумолимой точностью часового механизма железными клещами душат французские войска. Ещё совсем недавно Наполеон растоптал Пруссию, превратил в покорного вассала, и теперь немцы мстят. Мстят племяннику императора — Наполеону III, мстят французам за пережитое полвека назад унижение. Великолепные орудия из крупповской стали громят Мец и Седан, вынуждая врага позорно капитулировать, бомбардируют Париж. Горы трофеев, армии пленных. Французские солдаты плачут от стыда, бросая свои «шаспо» к ногам забрызганных кровью после штурма Базейля ликующих баварцев. Победно трубят фанфары. Традиции Фридриха Великого восстановлены! Победа!
Интересно, в каком направлении размышлял бы Ницше, сидя в берлинском бомбоубежище в мае 1945-го? Советовал бы он «не труд, а войну»?
Период побед — период заблуждений.
Они простительны философу, оторвавшемуся от книг, от тяжких раздумий и мучительного поиска ответов на вечные вопросы. Философу, впервые прикоснувшемуся к энергии масс, узнавшему в казарме свой собственный характер, переживающего совершенно новое для него «увлечение патриотизмом».
«До сих пор он знал только книги; теперь он узнает жизнь…»
Конечно Ницше мог устать от пыли библиотек, противоречащих друг другу манускриптов и учений, от теорий и бесконечных диспутов: «Вспомните Эмпедокла…» — «Однако, Анаксимандр формулировал это несколько иначе…» — «Но это же есть у Фехнера и Лотце…» — «А Мен де Биран был другого мнения…» — «Ах, бросьте! Это же чистейшей воды софистика!..»
И теперь вместо всей этой демагогии — здоровый солдатский коллектив, далёкий от мировоззренческих головоломок, спаянный сознанием общего долга, общей опасности. Надо сражаться. «А ты стреляй, а то убьют…» Думать ни о чём не приходится, так как «за нас думают командиры». А командиры всегда правы.
И финалом — победа, в которой есть и твой непосредственный вклад.
Романтика войны, всюду многократно воспетая, захватывающая дух героика, примеры отданных жизней за «великую идею» способны опьянить кого угодно и воодушевить на подвиг. И на неслыханные злодеяния. Одурманить. Обмануть. Свести с ума. Жажда битвы, обожание вождя, храбрость, сила, воля, овеянные славой — всё это кажется настолько привлекательным! Вспомним сбегающих на фронт мальчишек, добровольцев в Испании, марширующий «гитлерюгенд» и не умеющих стрелять «мари-луиз» Наполеона.
«Трам-там-там!» — паренёк, закусивший от усердия губу, старательно колотит палочками по барабану. На шевроне его рубашки вышита молния руны «зиг». «Трам-там-там!» — грохочут на весь плац, на весь стадион, на всю Европу барабаны «молодёжи, перед которой содрогнётся мир». «Трам-там-там!» — старшие братья и отцы печатают шаг в чёрных мундирах, матери не могут сдержать слёз умиления, в кинохрониках показывают стада побеждённых врагов, потерявших человеческий облик…
Шестнадцатилетние юноши с любопытством крутят головой под ливнем картечи, впервые оказавшись под огнём. Они ещё под гипнозом победоносных «бюллетеней» за подписью императора. Они просят показать, как правильно заряжать ружьё, чтобы подавать его более опытным товарищам. Безумство храбрых. Как слабенькие, чахлые колоски под серпом, они сотнями ложатся под штыками и прикладами озверевших пятидесятилетних мужиков прусского ландвера, берегущего патроны. И с последним выдохом к небесам отлетает вечное — «Мама…».
Что происходит внутри человека в такие моменты? Не закоренелого философа, в котором «проснулись военные наклонности», а мирного юноши, который вдруг решает стать бойцом?
Может быть так, как описывал В. Гюго?
«Он читал бюллетени великой армии — эти героические строфы, написанные на полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя императора — постоянно; вся великая Империя открывалась его взору. Он чувствовал, как душа его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами ему чудилось, будто призрак отца, проносясь мимо как лёгкое дуновение, что-то шепчет ему на ухо. Им всё сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему слышались барабаны, пушки, трубы, размеренный шаг батальонов, глухой, отдалённый кавалерийский галоп. Он поднимал глаза к небу и глядел на сиявшие в бездонной глубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут перед ним вставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его сжималось. Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам не понимая, что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в окно и, устремив взгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный простор, воскликнул: „Да здравствует император!“».
Вот такой прекрасной может показаться война, такими привлекательными её образы, такой заманчивой — идея. Война коварна. Она, как хамелеон, может менять цвета от пепельно-мёртвого до самого радужно-восторженного. Война может поманить внешним блеском, величайшей «искренностью», очищающей от фальши и двуличия. Или надеждой на реванш. Но…
«Война меньше всего сборник приключений. Это дело тяжёлое, неуклюжее, во многих случаях совершающееся вовсе не так, как это первоначально бывает задумано. В войне есть, несомненно, некая общность, и логика то и дело нарушается; война не геометрия. На ней трудно провести прямую линию от „А“ до „Б“. Прямых линий не получится. Будут зигзаги. На пути людей ежедневно будет возникать масса непредвиденных препятствий, и реальных и психологических, потому что, повторяю, война — дело тяжёлое и изобилующее случайностями.
Война связана с беспорядком, с упущениями. Сплошь и рядом невозможно сделать всё так, как намечено, с поправками, которые всё время вносят в план бой, смерть и страх смерти. И хотя план, в общем, выполняется, всё время кажется, что он не выполняется, ибо, беря войну во всём её огромном масштабе, нельзя не видеть того, как миллион неточностей, несообразностей, непредвиденных обстоятельств сопутствует даже самому точному выполнению плана.
И человеку, который видит всё, что не получается у нас и не видит того, что происходит у противника, противник начинает казаться сильней и умней, чем он есть. Начинаешь относиться к его действиям с большим пиететом, чем они того заслуживают. И только люди, находящиеся в той неразрывной связи с противником, которую создаёт война, постепенно привыкают к тому, что противник часто не знает самых простых вещей, что у него ещё больше неточностей, просчётов и невыполненных приказаний, чем у тебя. Что ему приказывают контратаковать, а он не может оторвать от земли солдат. Что он думает, что ты сильнее и будто у тебя больше людей, чем есть на самом деле, и он отступает, и ты наступаешь, хотя тебе каждый день кажется, что ты делаешь это из последних сил…
Всё на войне очень просто, но самое простое и является трудным. Накопляясь, эти трудности вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия… Трение — это единственное понятие, которое, в общем, отличает действительную войну от войны бумажной. Военная машина — армия и всё, что к ней относится — в основе своей чрезвычайно проста, а потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из частей её не является монолитной, что всё составлено из индивидуумов, каждый из которых воздействует своим трением на все другие. Теоретически всё звучит превосходно: командир батальона отвечает за выполнение данного приказа, и так как батальон спаян воедино дисциплиной, а командир — человек испытанного усердия, то вал должен вращаться на железной оси с незначительным трением. В действительности же это не так, и война вскрывает всё ложное и преувеличенное, что содержится в таком представлении».