Как рыночная площадь, так и дороги на подступах к Лаубану усеяны подбитыми вражескими танками. Здесь наше оборонительное оружие хорошо поработало. При виде этих роботоподобных стальных чудовищ, с помощью которых Сталин намеревается поработить Европу, втайне испытываешь чувство ужаса. (…)
Сопровождающие меня офицеры докладывают о моральном духе противника, не особенно высоком. Они по-прежнему считают, что если как следует бить по противнику, то он скоро обращается в бегство. Однако надо иметь возможность противопоставить ему хотя бы минимально необходимое количество боевой техники».
К. Симонов в своих дневниковых записях, датированных мартом 1945 г. (как раз, когда Геббельс давал оценку нашим солдатам), косвенно подтверждает наблюдения германского министра пропаганды. Уникальность этих записей в том, что они, несмотря на свою «крамольность», проскочили цензурные барьеры и стали доступны широкому кругу читателей.
«Ездивший снимать танки [фотокорреспондент] Альперт рассказывает, как наблюдал там, впереди, следующую психологически интересную картину.
Стрелковый батальон гуськом, по одному шел по узкой снежной тропинке на исходные позиции перед атакой. Один из солдат остановился в какой-то низинке и стал возиться со своим вещевым мешком. Это был уже немолодой человек, лет сорока пяти. Он долго возился с мешком, все время оглядываясь на проходивших мимо. Не заметив его или не обратив внимания, мимо прошел командир батальона, опираясь на палку. Отставший солдат продолжал стоять со своим мешком. Прошло еще десять, двадцать, сто человек, а он все стоял в этой низинке в нерешительности — остаться или идти? И вот, уже пропустив самого последнего, когда тот отошел от него шагов на пятьдесят, он вдруг решительно вскинул мешок на плечи и заторопился, побежал вслед за ушедшими вперед».
О чем мог думать этот немолодой солдат в тот момент, о чем вспоминать? О своих оставшихся дома детях? Может быть, он чувствовал неизбежную в предстоящей атаке гибель? И в то же мгновение сломался? Он так долго боролся со страхом, и вот на какой-то момент страх оказался сильнее. И стало физически невозможно идти вперед, навстречу смерти, хотя вот она, победа, только руку протяни. Может, потому и страшно, что и так победа рядом, а умирать придется по-прежнему.
Может быть, потом солдат испугался, оставшись один. И страх оказаться один на один с чужой, враждебной страной взял верх. Может быть, солдат испытал укол совести перед ушедшими в бой товарищами и почувствовал себя преступником.
Все может быть.
Но совершенно очевидно, что солдаты на войне далеко не всегда представляют собой сплоченную, однородную массу, охваченную единым порывом.
Сколько было их таких, которые не могли справиться со своим страхом, не находили в себе сил для выполнения долга! О подобных фактах пишут мало, неохотно, стыдливо, стремясь превратить советских солдат в бездушные машины и тем самым невольно облагораживая беспощадного монстра войны.
Но все же, нет-нет да и проскакивают в воспоминаниях ветеранов случаи психологического слома бойцов. И за привычными терминами «трус» и «предатель» проступает картина кошмарных внутренних мучений, переживаемых испугавшимися смерти людьми.
Герой Советского Союза летчик Д, Кудис в книге «Дорога в небо» рассказывает об одном таком случае.
«В стороне и ниже показались темные силуэты бомбардировщиков. Они шли тесным строем, прикрывая один другого. Куракин насчитал шесть. Он сжался в кабине, пристально всматриваясь в «хейнкелей».
«Вот они — черная смерть! Почему Широков не вызывает еще группу истребителей?» — нервничал Куракин. Через минуту атака. Звено истребителей, круто развернувшись, пикировало на бомбардировщиков. Треск пулеметных очередей полоснул по сердцу Куракина. Он не стрелял. Он не мог стрелять. Бессознательно, не давая себе отчета в своих действиях, он вывел самолет из пикирования и выключил зажигание в кабине. Мотор прекратил работу, и только винт, как ветрянка, продолжал вращаться. Не видя ни своих, ни врагов, Куракин быстро снижался. В телефон услышал резкий, отрывистый голос командира звена: «Молодцы, хлопцы! Одного бомбовоза нет. Еще атака, и они повернут обратно. Тихонов, следи за ведомым, его подбили».
Куракин понял, что командир считает его подбитым.
Теперь ему стало страшно не смерти, а вот этих людей, которые вторично атакуют «хейнкелей». Вдруг он увидел, как неуклюже, объятый огнем, падает бомбардировщик, и поспешно включил зажигание. Мотор снова заработал. На секунду стыд стал сильнее страха. (…)
Куракин, потный от напряжения, отыскал глазами своего ведущего и пристроился. В эту минуту он испытывал тысячи противоречивых чувств: неприязнь к самому себе, стыд, облегчение от того, что бой закончился и он жив, и по-прежнему мучительную тревогу — а вдруг появятся истребители врага? (…)
В боях самолета Куракина никто не видел. Где он был, не знали. Удивительно то, что Степан прилетал всегда вместе со всеми и без боевого комплекта снарядов. На вопросы отвечал одно и то же: дрался в стороне. Случалось, говорил и о том, что сбивал вражеские самолеты. В сегодняшнем бою он снова, как и всегда, очевидно, не был, иначе он мог бы объяснить гибель своего ведущего. (…)
— В бою его [Куракина] не было, — с трудом выдохнул Губин, — никто его не видел. А наши саперы видели, они в поле работали. Знаешь, что мне сказали? Когда мы дрались, какой-то истребитель, наш советский истребитель… Ты понимаешь?! Летал бреющим и стрелял в лес. (…)
«Боже мой, почему я не признался во всем раньше? Рассказал бы все комиссару, оставил бы комсомольский билет, а там куда-нибудь… Нет, не могу»».
Все мы разные. Люди вообще разные. И солдаты, несмотря на единство целей, одинаковую форму мундиров и подчинение единой дисциплине, тоже в разных ситуациях ведут себя по-разному.
Но в определенные моменты законы войны объединяют этих разных людей лучше уставов и командирских требований.
И советские солдаты были не исключением. Например, нередко приходится сталкиваться с упоминанием о мародерстве.
«— А у нас индюшка, — с торжеством говорит водитель.
— Какая индюшка?
— Голову ей свернул и в мешок положил. Завтра пожарим, — радуется он.
Что на это ответить? Бедная индюшка уже отдала богу душу и не в состоянии посоветовать своим братьям и сестрам «по перу» не попадаться на глаза распустившимся на трофейных хлебах водителям».
Разумеется, речь идет не только о «распустившихся» водителях, интендантах, писарях и прочем тыловом контингенте.
«Многие солдаты посылают домой стекло — обивают стекло досками и приносят, — потому что им из дома написали, что стекла нет. А на почтовом пункте посылку не принимают — нельзя, не подходит по габариту, а кроме того, бьется.
— Давай принимай! — говорит солдат. — Давай принимай! Немцы мне хату побили. Принимай посылку, а то ты не почта, раз не принимаешь.
Многие посылают мешки с гвоздями, тоже для новой хаты. А один принес свернутую в круг пилу.