Итальянский офицер Цезарь Ложье вспоминал: «Проходили мы среди этих развалин, где валяются только несчастные русские раненые, покрытые кровью и грязью… Сколько людей сгорело и задохлось!.. Я видел повозки, наполненные оторванными частями тел. Их везли зарывать… На порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи…»
«Врачебную помощь бесчисленным раненым и брошенным в городе русским почти не оказывали: хирурги не имели корпии и делали в Смоленске бинты из найденных в архивах старых бумаг и из пакли. Доктора не появлялись часто целыми сутками. Даже привыкшие за 16 лет наполеоновской эпопеи ко всевозможным ужасам солдаты были подавлены этими смоленскими картинами».
Но злоключения даже тех раненых, которых успели вывезти из Смоленска, не закончились. Их направили в Вязьму, и так забитую искалеченными солдатами.
«Большая часть раненых офицеров и солдат остается после первой перевязки без дальнейшей помощи», — констатирует главный медицинский инспектор русской армии Вилье уже в первые дни войны. Потом дело пошло не лучше, а еще гораздо хуже. Раненые около Витебска в начале июля только 7 августа прибывают в Вязьму без всякой, даже самой примитивной, медицинской помощи. «Многие из них от самого Витебска привезены неперевязанные, ибо при них было только двое лекарей, а в лекарствах и перевязках — совершенный недостаток, многих черви едят уже заживо», — так пишет министр внутренних дел Козодавлев Александру 19 (7) августа, т. е., значит, ещё до прибытия новых тысяч и тысяч, раненых при обороне и при оставлении Смоленска.
Смерть на войне подстерегала раненых повсюду.
«По дороге, по которой нам пришлось идти, покинув лес, лежала небольшая деревушка, которая вчера переполнена была русскими ранеными и загорелась. Несколько домов обращено было в пепел. Вблизи них нам показали обгорелые, черные, обуглившиеся скелеты и разрозненные кости этих несчастных жертв вчерашнего дня, которые сначала истекали кровью под Бородиным, среди мучений доставлены были сюда и. наконец, пожраны были пламенем, казалось, для того, чтобы испытать до конца муки иногда столь горькой геройской смерти».
Возможно, читатель меня упрекнет в том, что я злоупотребляю примерами и ссылками на свидетельства времен наполеоновских войн.
Но я напомню, что раньше раненых «зарывали вместе с мертвыми», «собирали без особого энтузиазма» (или вообще не собирали) или им «просто не разрешали покидать строй». И лишь «в более позднюю эпоху начали отделять число убитых от числа раненых».
И именно в конце XVIII — начале XIX вв. стали появляться подробные тексты, посвященные раненым в боях. Они достаточно эмоционально и вполне современным языком описывают происходившие события.
Эпоха Просвещения воспитала целую касту людей (и в том числе офицеров), которые считали своим долгом не только заносить в дневники все увиденное на войне, но и анализировать это, давать ему свою оценку. Благодаря этим многочисленным дневникам, письмам, запискам и мемуарам мы можем удостовериться в том, что ВОЙНА предстала уродливой и страшной не только перед XX веком, но являлась таковой и во все предшествующие времена.
Если в начале XVIII века даже о самых тяжелых ранах и контузиях писали довольно сухо: «в плечо тяжело ранен и впредь рукой настояще владеть не может», «раны часто растворяются и кости выходят», «от убою конского грудь внутрь погнута», «в голове великая ломота», «пришел в беспамятство», «в памяти большое замешательство», «частый обморок», то спустя сто лет очевидцы составляли уже более красочные картины: «Неслыханный, неустранимый и непрекращающийся смрад от тысяч и тысяч всюду — в домах, на улицах, в садах — гниющих под жгучим солнцем трупов, непрерывные вопли бесчисленных раненых, валяющихся тут же, рядом с трупами…»
Вряд ли в более древних документах можно найти подобное описание. Оно встречается лишь в художественной литературе поздних времен. Но в том и заключается ценность подобных свидетельств, что они НЕ БЫЛИ художественной литературой. И от этого производят гораздо более сильное впечатление.
Начинаешь буквально слышать «непрерывные вопли», видишь умирающих как бы со стороны и одновременно — себя на их месте. Каково чувствовать себя уже не живым, но еще не мертвым?! Каково видеть марширующих мимо, хмуро косящихся на тебя здоровых солдат, таких, каким ты был еще совсем недавно, и лежать среди тех, кем станешь довольно скоро? Распухшим под солнцем, зловонным трупом. И от этой тоски, от боли, от обреченности кричишь, кричишь непрерывно…
Наверное, те раненые, которые превознемогают свои мучения молча, вызывают еще большую подавленность. Потому что невозможно смотреть на то, чего им это стоит.
«Русские раненые не испускали ни одного стона, — пишет граф Сегюр, — может быть, вдали от своих они меньше рассчитывали на милосердие».
Если граф Сегюр счел нужным отразить этот факт в своих записях, значит, он действительно потряс его до глубины души.
И еще мы можем сделать вывод, что даже на той, «благородной» в нашем представлении войне солдаты не рассчитывали на милосердие врага. Жестокость проявляли обе стороны.
«Нам пришлось оставить здесь 5000 человек (раненых), к которым был прикомандирован младший врач, снабженный письмом главной квартиры к русским военным властям. Врач взялся за это дело добровольно и с большим мужеством; ему вручили значительное количество золотых, чтобы он, где окажется возможным, приходил ими на помощь своим больным. Однако, когда все наши покинули Смоленск, он утратил мужество, бросил своих больных на произвол судьбы и скрылся». (Образ действия этого врача станет понятным, когда вспомнишь зверскую жестокость русских: оставшиеся в Смоленске 5000 раненых, говорят, все пали жертвой казачьей жестокости и мстительности городских обывателей.)
Эту запись оставил старший врач полка вюртембергской кавалерии Генрих Роос. Возможно, для многих раненых быстрая смерть являлась бы избавлением от страданий. Но у некоторых организм был настолько силен, что цеплялся за жизнь долгими неделями безо всякой медицинской помощи, без ухода, без надежды победить подползающую смерть.
Спустя месяц после Бородинской битвы курьеры рассказывали жуткие подробности того, чему они были свидетелями. «Но всего ужаснее было то, что они видели на поле Бородинского боя. Там будто бы еще живы искалеченные воины, которые доползли в ужаснейшем состоянии до простреленных лошадей и здесь пальцами, ногтями и зубами рвут и отсасывают себе пищу; несчастные эти, почерневшие, словно дикие звери, сохранили лишь некоторое подобие людей; на поле битвы собраны огромные кучи ядер и оружия, об этих же несчастных никто и не думает».
Об этом же вспоминали многие участники кампании 1812 г. как с русской, так и с французской стороны.
Но о «несчастных никто не думал». Ни в момент ранения, ни после боя, ни потом. Они были брошены, предоставлены сами себе, обречены на смерть, хотя многие из них могли бы быть и спасены.
Не будем спешить обвинять в бесчеловечности оставивших их товарищей, в равнодушии — трофейные команды, в черствости — местное население.