5 декабря.
…Невзирая на протесты четырех офицеров французской гвардии, расположившихся в другой половине сарая, я с моим конвоем из 20-ти человек и с моими лошадьми вторгся в этот сарай, причем успешно противостоял требованиям подошедшего штаб-офицера французской гвардии, желавшего лишить нас этой квартиры…
8 декабря.
…В одном дворе деревни мы нашли много сена и соломы, а также и вымолоченное пшено для лошадей, но занявшие этот двор французы только после долгих споров, в которых за нас заступились и другие французы, бывшие в одинаковом с нами положении, уступили нам часть этих припасов, при чем едва не произошло кровопролитие…
9 декабря.
…Я остановился в деревне, в которой уцелели лишь четыре дома, все же остальные сгорели; поэтому я удовлетворился развалинами одного дома, где возможно было дать лошадям некоторую защиту от непогоды, и поместился сам с моими спутниками в погребе (глубиной в 12 ступеней). (…)
…я услышал над нами громкий разговор на французском языке и довольно грубые ответы по-немецки моих людей, оставшихся при лошадях; все это вызвало у меня опасение, что нас вытесняют из нашего убежища. (…) Хотя я очень скоро успокоился, так как передо мной появился хорошо знакомый мне португальский дивизионный генерал (маркиз Валецский) с адъютантом и слугой. (…)
Оправившись до некоторой степени благодаря тем припасам, которые мы могли ему дать, и убедившись в том, что среди нас не было ни одного француза, его доверие к нам стало больше и он откровенно высказал свое сожаление, что оставил свою родину и народ, приняв начальство над дивизией португальцев, к чему в то время принудили его разные обстоятельства. Он особенно возмущался бесцеремонным обращением французов, особенно с тех пор, как его дивизия растаяла вследствие холода и лишений, благодаря тому, что везде при разделе съестных припасов им предпочитали французов. Он жаловался также на недостаточно товарищеское отношение французов, почему ему удавалось находить приют только у бивачных огней союзников.
Такие же речи я слышал и от итальянцев и голландцев…
13 декабря.
…По прибытии на другой берег я сделал попытку вернуть обратно свой потерянный вьюк, главным образом из-за знамени, однако скоро мне от этого пришлось отказаться, так как там я нашел целую толпу пьяных злодеев всех национальностей (исключая вестфальцев), которые здесь производили самые возмутительные безобразия: пользуясь своим оружием, они грабили всех проходящих по мосту, и так как многие оказывали сопротивление, то и на той и на другой стороне оказывались убитые и раненые. (…)
После пятичасового марша я прибыл в одну деревню, где расположился в крестьянском дворе, не обращая внимания на сильные протесты стоявшего там капитана французских драгун, который особенно не хотел меня пустить в комнату.
К вечеру к нашему обществу прибавилось ещё несколько офицеров VI вестфальского полка. (…)
Уже в 12 часов ночи наш дом пылал в огне, так как остальные французские солдаты, несмотря на наше противодействие, быть может, нарочно зажгли дом из-за того, что он не мог послужить для них приютом…»
Как я уже заметил, бороться приходилось не только с преследующими по пятам русскими и вездесущими свирепыми казаками. Не только с союзниками, отбирающими последнее продовольствие и норовящими подпалить твой ночлег. Не только со своими подчиненными, переставшими подчиняться дисциплине, сломленными, готовыми сдаться, смирившимися с мыслью о гибели.
Но в первую очередь приходилось бороться с самим собой. Драться! Не падать духом! Ожесточиться! Надеяться только на себя!.
К слову сказать, рецепт выживания в подобных нечеловеческих условиях дал сам штаб-офицер фон Лоссберг. Я думаю, что читателям будет небезынтересно с ним ознакомиться.
«Я не мог отказать просьбе двух моих солдат, находившихся у лошадей, которые пожелали также погреться у пожарища. Как я уже раньше заметил, это были люди ненадежные и настолько забитые, что думали только о настоящем, не обращая внимания на будущее. Когда я хотел продолжать наш путь, они мне сказали, что твердо решили ожидать прибытия русских.
Все мои увещевания остались тщетными: не помогло даже напоминание о том, что вернувшиеся крестьяне наверное их убьют около своих горящих домов; тогда я прибег к силе, дабы заставить их продолжать со мной путь. Теперь оба они мне очень благодарны, что я такими мерами (единственно могущими сохранить их жизнь) заставил их исполнить свой долг.
Если бы было возможно применить силу, то, вероятно, много солдат было бы сохранено для армии, так как большинство их и даже многие офицеры погибли более по причине упадка духа и деморализации, чем благодаря голоду, лишениям и холоду (хотя и эти силы составили страшный союз для гибели армии). Многие, даже самые сильные, люди не могли внушить себе уверенность в том, что еще есть какая-нибудь возможность добраться до Немана, и даже не мечтали больше о возвращении в Германию. Постоянная мысль о невозможности увидать вновь свои семьи и перспектива погибнуть в страшной нужде самым жалким и позорным образом преследовали как страшный кошмар тех людей, которые с радостью пошли бы на смерть на поле сражения. Эта деморализация, граничащая с отчаянием, сделалась настолько общим явлением, что мне пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не сделаться жертвой этих печальных картин будущего и не поддаться общей деморализации.
Вера в Бога и в мое счастье поддержали меня и оберегали от той апатии, во время которой все происходящее вокруг кажется безразличным и которая не позволяет мужественно встретить опасности и нужду. Ежедневная забота об обустройстве бивуака, старания достать для себя и для товарищей съестные припасы, обеспечение лошадьми и медвежьими шкурами для защиты от холода, тщательный уход за моей обувью и, наконец, стремление остановиться на ночлег поблизости от войск, сохранивших порядок, и вместе с ними выступить на следующий день — все это в значительной степени способствовало тому, что мне пришлось избежать всеобщей гибели. Многие делали большую ошибку, располагаясь с ногами слишком близко к бивуачному огню, чем весьма скоро совершенно испортили свою обувь, а потому отморозили свои ноги и не могли идти дальше; в этом случае не могли им помочь даже и лошади, так как сидеть верхом при холоде в 24 градуса было невозможно».
Конечно, в такой ситуации враждебное отношение союзников десятикратно усиливает отчаяние и вызывает гнев.
А ведь так все хорошо начиналось!
Но на войне не может быть хорошо.
Ее неумолимый закон гласит о том, что нельзя распылять силы, даже если этого требует союзнический долг. Своя шкура дороже, свое спасение важнее. К черту братство по оружию!
Это уже не законы землячества, которым инстинктивно подчиняются солдатские массы, это один из принципов военной тактики, продиктованный целесообразностью и стремлением к победе.
Так было во все времена. То же самое повторилось внутри огромного Сталинградского котла, сжатого кольцом советских войск.