С военной точки зрения дело едва ли обстоит лучше. Вступление Италии в войну почти сразу же принесло нашим противникам первые победы и дало Черчиллю возможность влить в своих соотечественников новое мужество, а англофилам во всем мире — новую надежду. Хотя итальянцы уже показали свою неспособность удержать Абиссинию и Киренаику, у них хватило нахальства, не спрашивая нас, даже не поставив нас в известность, начать бессмысленный поход на Грецию… Это заставило нас, вопреки всем нашим планам, ввязаться в войну на Балканах, что имело опять же своим последствием катастрофическую задержку войны с Россией. (…)
Из чувства благодарности, потому что я не мог забыть позицию дуче во время аншлюса, я все время отказывался оттого, чтобы критиковать или обвинять Италию. Напротив, я всегда старался обращаться с ней, как с равной. Законы жизни демонстрируют, к сожалению, что это ошибка — обращаться, как равный, с тем, кто на самом-то деле равным не является… Я сожалею, что не внимал голосу разума, который мне предписывал по отношении к Италии жестокую дружбу».
(Скажу больше, в своем завещании Гитлер сожалел даже о том, «что в Испании поддержал не коммунистов (!), а Франко, аристократию и церковь; во Франции не использовал возможности для освобождения рабочего класса из рук «ископаемой буржуазии»…)
Муссолини же, как известно, мысль о том, что Гитлер может выиграть войну воспринимал как «совершенно невыносимую», в декабре 1940 г. перед своими министрами «открыто пожелал немцам поражения» и даже выдавал голландцам и бельгийцам сроки немецкого наступления.
Верховное главнокомандование Германии сразу же после похода во Францию подумывало о переброске двух дивизий в Северную Африку для поддержки Муссолини. Да и позднее итальянцам неоднократно предлагалась помощь, но Муссолини ее неизменно отклонял, ибо опасался, что впоследствии не сможет избавиться от немцев.
Не будем спешить смеяться над глупостью дуче. Его опасения были небеспочвенны.
И финны, не спешившие разоружать немецкие войска на своей территории в 1944 г., вовсе не из-за национальной гордости отказались от предложения советского командования помочь в этом вопросе. Они предпочитали класть под фашистскими пулями своих солдат, только чтобы не пускать в свою страну нового могущественного союзника.
«Железный» нарком В. Молотов вспоминал после войны: «Мы у союзников войска просили, предлагали, чтоб они свои войска дали на наш Западный фронт, но они не дали, они говорили: вы возьмите свои войска с Кавказа, а мы обеспечим охрану нефтяных промыслов. Мурманск хотели тоже охранять.
А Рузвельт — на Дальнем Востоке. С разных сторон. Занять определенные районы Советского Союза. Вместо того чтобы воевать. Оттуда было бы непросто их потом выгнать… [Черчилль]: «Давайте мы установим нашу авиабазу в Мурманске, — вам ведь трудно». — «Да, нам трудно, так давайте вы эти войска отправьте на фронт, а мы уж сами будем охранять».
Хорошо, когда войска союзников можно использовать в качестве «пушечного мяса». Но если «пушечным мясом» являются собственные войска, а союзники располагаются в тылу и пожинают плоды побед, то приходится проявлять двойную бдительность. Именно про таких союзников можно сказать: «Дай палец — по локоть откусят».
Впрочем, о каком-то особо изощренном цинизме или коварстве тут не приходится говорить. Это закономерность любой военной политики. Не брезговал этим приемом и Советский Союз. Тот же Молотов в беседах с писателем Ф. Чуевым признавал:
«— Понадобилась нам после войны Ливия. Сталин говорит: «Давай, нажимай!»
— А вы чем аргументировали?
— В том-то и дело, что аргументировать было трудно. На одном из заседаний совещания министров иностранных дел я заявил о том, что в Ливии возникло национально-освободительное движение. Но оно пока еще слабенькое, мы хотим поддержать его и построить там свою военную базу. Бевину (министру иностранных дел Великобритании. — O.K.) стало плохо. Ему даже укол делали.
Пришлось отказаться. Бевин подскочил, кричит: «Это шок, шок! Шок, шок! Никогда вас там не было!»
— А как вы обосновывали?
— Обосновывать очень трудно было. Неясно было, да. Вроде того, что самостоятельность, но чтобы оберегать эту самостоятельность… Это дело не прошло.
Раньше мало мы обращали внимания не на совсем твердые границы, которые были в Африке. Вот где Ливия, мне было поручено поставить вопрос, чтоб этот район нам отвести, под наш контроль. Оставить тех, кто там живет, но под нашим контролем. Сразу после окончания войны.
И вопрос с Дарданеллами, конечно, надо было решать. Хорошо, что вовремя отступили, а так бы это привело к совместной против нас агрессии».
У политиков свои задачи, у армии — свои. Конечно, советские солдаты, которые рвались из тыла на фронт, были бы только рады, если бы их заменили части англо-американцев. Но не уверен, что английские и американские солдаты испытали бы те же самые чувства, если бы их правительства, уступив требованию Сталина, послало союзные войска на наш Западный фронт. И где бы они полегли подо Ржевом, Керчью и Харьковом.
Участь рядовых солдат страшна. Они вынуждены сражаться там, куда их пошлют, и с тем врагом, на которого укажут. Их мнения никто не спрашивает. С их желаниями не считаются. Они просто воюют и гибнут.
Й. Геббельс отмечал в своих дневниках: «Но война ведь — это феномен не только военный, но еще и политический, и ход ее зависит от слишком многих неопределенных факторов…»
И зачастую солдаты имеют довольно смутное представление, во имя чего они воюют, почему они должны убивать вчерашних друзей или, наоборот, спасать тех, кто еще вчера стрелял в них. Подобным положением во все времена пользовались для достижения политических целей. И порой союзников предавали прямо во время схватки.
Так случилось 18 октября 1813 года, когда на третий день «битвы народов» (название-то какое!) под Лейпцигом произошла измена в разгар боя.
«Тысячи саксонцев, преимущественно из корпуса Ренье, которые противостояли Бернадоту, неожиданно дезертировали, уведя с собой к противнику сорок пушек. Эта измена была столь неожиданной, что французская кавалерия, предполагая, что саксонцы начинают атаку, криками приветствовали их движение. Эта потеря и ее моральные последствия были столь велики, что Ней приказал всем саксонцам, не оставившим ряды, отойти в тыл. Один саксонский офицер, который не успел дезертировать, проходя через ряды войск, кричал: «На Париж! На Париж!» Французский сержант, возмущенный этой наглостью предателя, воскликнул: «На Дрезден!» — и в упор выстрелил в саксонца. Массовое дезертирство, возможно, было подготовлено заранее…»
Но и союзники, пока еще не до конца доверяя перебежчикам, постарались удалить их с поля боя.
«По данным союзников, на их сторону перешло 4 тысячи пехотинцев и 22 конных орудия. Из них только четырем орудиям было разрешено остаться на поле боя; вся остальная артиллерия и пехота были отправлены на бивуаки».
Но на этом трагедия не закончилась. Когда французы начали отступление, им изменили ВСЕ немецкоязычные части.