Однако, в отличие от прежних балашовских мармулеток, Сабина оказалась гораздо предприимчивее, и очень скоро Балашов познал кислый вкус женской дисциплины. Поскольку никаких конструктивных предложений от сентиментального любовника не поступало, он перестал быть степным волком, а превратился в обыкновенного подлеца, обманувшего почти неопытную девушку и загубившего ее молодую жизнь на корню. Балашова эти речи утомляли нещадно, и он признался самому себе, что был бы рад, если бы все вернулось на круги своя и Сабина уехала в прекрасную даль. Но признаться в этом своей напористой и цепкой подруге не решался.
Балашов лениво трепыхался в Сабинином садке, как хлебнувший воздуха лещ, и позволял делать с собой что угодно. Сабина же стала требовать от Балашова, чтобы он немедленно развелся с Антониной и создал новую благополучную семью с патриархальными основами. Однако инстинкт самосохранения, в отличие от другого инстинкта, срабатывал безукоризненно, и на все уговоры, нежности и угрозы Балашов заученными фразами отвечал, что никогда не посмеет предложить подобное этой святой женщине. Сабина пощипывала усики, обдумывая, как получше состряпать свое дельце, и в конце концов решила устроить очную ставку между заинтересованными сторонами и вынудить Антонину уступить – припугнуть, оскорбить, нахамить и как угодно отбить охоту считаться женой этого тюфяка. Балашову очень не хотелось идти к Антонине в Сабинином обществе, но тут уж степная волчица взревела на полную мощность.
Подлец предстал перед Антониной затравленным и несчастным и начал, запинаясь, представлять Сабину, которая приехала к ним издалека и была так добра, так мила к нему… он глаза боялся поднять на Антонину, и добиться чего-либо толкового от него было невозможно.
– Ну-ка помолчи, – прикрикнула на супруга Антонина, – а вы говорите, да живее.
Сабина взяла Антонину под локоток и повела медовые речи:
– Милочка, таки мы же с вами интеллигентные люди, мы же не будем устраивать никаких скандалов, зачем нам это? Константин Владимирович уже не молод, ему тяжело жить одному. Ему нужно, чтобы о нем кто-нибудь постоянно заботился, готовил обеды, ухаживал, да. У меня тоже была нелегкая жизнь, я вас чудесно понимаю, как вам нелегко приходилось, как вы страдали. Да, милочка, женская доля – тяжкая доля. Но кто, если не мы, будет растить детей, возиться с такими, как он, – и она сокрушенно кивнула в сторону навострившего уши Балашова. – Что же делать, я понимаю, он доставил вам много горя, но и он имеет право на спокойную старость. Ведь нельзя же его бросать одного. Вы с ним, конечно, после всего этого жить не сможете, я вас не осуждаю, нет-нет, а я уж как-нибудь… Антонина Сергеевна, отпустите его с миром.
– Что, Балашов, пойдешь к ней? – спросила Антонина.
– Я… да я… как ты, Тонечка… не знаю, – забормотал Балашов.
– Так пойдешь или нет?
Балашов молчал.
– Видите, не хочет он что-то. А, Балашов? Давай скорее, не тяни резину.
– Костик? – мягко шепнула Сабина. – Ну же!
– Ну говори же! – воскликнула Антонина.
– Косточка? – еще слаще дыхнула Сабина.
Балашов вдруг извернулся, пригнулся и по слогам выпалил:
– Не-ха-чу! – прошмыгнул в спасительную кухню.
Сабина переменилась в лице, несколько секунд подождала, затем выдала отбойную тираду, в которой слова «импотент» и «климатик» были самыми ласковыми, и, высоко неся голову, ушла.
– Дурень, – ругала Антонина Балашова, как ругают хозяйки побитых в драке кобелей. – Ты б хоть думал, с кем связываешься. Она же тебя сожрет. Ей не ты нужен, а твоя квартира. А потом она начнет наставлять тебе рога, и какой-нибудь ейный хахель выкинет тебя на улицу. Ты глянь, седой уж стал, а ума ни на грош. И что тебе неймется?
Балашов со всем послушно соглашался, влюбленно и благоговейно взирая с табуретки на Антонину. Потом запыхтел, как самовар, выпятил грудь и отправился к себе прогонять «мерзавку» из дому. Эта акция стоила ему исцарапанного лица и ушата грязи, но все же в результате Балашов одержал верх, Сапочка выкатилась, а предусмотрительный степной волк на следующее же утро врезал в дверь новый замок.
С той поры Балашов угомонился. Пылкая южанка оказалась последней женщиной, разбившей его сердце, и других попыток разбиться Балашов не предпринимал. Стало пошаливать здоровье, вместо пансионатов он ездил в санатории, а приходя к Антонине, старался откушать ее супов, поелику сам такие делать не умел, а пельмени и консервы желудок воспринимал нынче плохо. Антонина осталась к тому времени одна, у детей уже были свои семьи, и Балашов стал приходить к ней чаще, а на праздники иногда оставался ночевать.
Потом он опять пропал и долго не появлялся. Антонина решила, что Балашов снова загулял, но на сердце у нее было неспокойно, и она позвонила ему, чего прежде никогда не делала. Балашов слабым голосом просипел, что неважно себя чувствует, и, собрав сумку с продуктами, Антонина отправилась проведать мужа. Балашов лежал в прокуренной комнате, в обществе развешанных по стенам обнаженных красоток, и глаза у него были такие же тоскливые, как и у них. Антонина дала ему поесть и стала ругаться, что он не позвал и так бы и подох тут среди этого срама. Балашов, нагнувшись над тарелкой с супом, слушал ее невнимательно, и, жалостливо глядя на его объемную с залысинами голову, Антонина проговорила:
– А что, Балашов, права была твоя мадама – стар ты стал, чтоб одному-то жить. Переезжай-ка ты ко мне.
Балашов еще некоторое время продолжал таскать ко рту ложку, а потом отшвырнул ее в сторону и затрясся:
– А-а-а, купить меня хочешь? Думаешь, я тебя не вижу? Крутишься тут вокруг меня, заманить к себе хочешь? Ты думаешь, мне супы твои нужны, ты думаешь, я теперь стар и бери меня голыми руками! А где ты раньше была? Ты мне, ведьма, жизнь испоганила. Из-за тебя я на эту целину поперся, из-за тебя по борделям и по б… таскался, из-за тебя меня с работы поперли. Тебе-то хорошо, дети, ласка, уважение со всех сторон. А я жил как пес, никому не нужен, дочь меня из дому выгоняет, сын мне чужой. Я ведь к тебе приходил, я тебя просил, давай заново начнем – отказалась? А ты дрянь, – еще больше затрясся он, – ты что со мной сделала? Я когда жениться захотел, ты Сабину поперла? Приревновала? А теперь благородную из себя строишь, мученицу, чтоб все на тебя умилялись. Я тебя насквозь вижу, ты меня всего лишила, ты мне жизнь загубила, а теперь до конца втоптать в грязь хочешь! Не выйдет у тебя этого, не получится, не пойду я к тебе, сдохну, а не пойду! Поняла, старая… – и он стал махать руками и жадно хватать воздух, а затем вдруг резко угомонился и стал с неестественной медленностью валиться на бок.
Очнулся Балашов уже в Антонининой квартире, о своем припадке он забыл и скоро оправился. Антонина разгородила комнату ширмой, поставила Балашову топчан, так он и стал жить у нее. На жениных хлебах Балашов раздобрел, успокоился, вскоре вышел на пенсию и превратился в образцового пенсионера-общественника, ходил в ЖЭК на собрания, разговаривал с жильцами и писал раздумья о жизни в центральную прессу, подписывая их «Балашов. Ветеран труда» и жалея, что к этому нельзя добавить «Балашов. Ветеран войны». Ему неизменно отвечали, благодаря за ценные замечания, обещали учесть, наладить, исправить, и Балашов гордился своей деятельностью и говорил, что на таких, как он, держится государство и народная власть.