– А, москвич, знаю. Ничего, оклемается. Это тут у многих бывает.

– Да как вы так можете? Вы же врач.

– Выпить хочешь? – перебил он ее.

– Нет.

Он пожал плечами, вышел в соседнюю комнату и, вернувшись с бутылкой водки, спросил:

– А ты кто ему? Невеста? И из самой Москвы приехала?

Козетта кивнула, странным образом понимая, что сон ее становится все затяжнее и глубже.

– А моя стерва меня бросила, – сказал он и снова выпил. – На черта ей, говорит, такая жизнь сдалась. Этим-то хорошо, два года отбарабанили – и домой. А я тут шестой год. В Афган просился – не взяли. Как думаешь, там много платят?

– Наверное.

– Да уж побольше, чем здесь. А места хуже нет – даже буряты скот сюда не гоняют.

Он принялся что-то рассказывать, она не понимала и половины, но делала вид, что слушает.

– Сволочи, сами там сидят, сытые, с бабами… Лекарств никаких, смертность жуткая, а кому есть дело?

Козетта чувствовала, что ему надо выговориться, и не перебивала его, но, как только он умолк, вставила свое:

– Слушайте, вы же знаете, что он болен. Отправьте его в госпиталь.

– Кого? – спросил он осоловело. – А, е…ря твоего? Ты думаешь, он один такой?

– Меня интересует только он.

Начальник усмехнулся:

– Ну хорошо, положу я его в госпиталь. Сколько это? Две недели? Месяц? Больше его там держать никто не станет. И что потом? Все равно у него начнется черт знает что – бронхит, плеврит, чахотка, я не знаю. Его надо переводить отсюда, пока не поздно.

– А вы можете это сделать? – спросила она.

Он ничего не ответил, снова выпил, и лицо у него стало мерзким, как у московского таксиста.

– Это трудно.

А затем оглядел захмелевшими глазами ее ладную фигуру.

– Впрочем, если ты хорошо попросишь…

У Козетты все оборвалось внутри, хотя с самого начала она знала, что именно так все и кончится и за этим она сюда шла. Она вдруг отчетливо представила, как двинет по опухшей роже и выйдет на свежий воздух, но понурая тезкинская фигура, удалявшаяся по бесконечному коридору в небытие, встала у нее перед глазами, и, сама себя не узнавая, спокойным голосом, точно речь шла о чем-то будничном, она произнесла:

– Хорошо. Только вы сделаете все, что обещали.

Он ничего не ответил, подсел к ней поближе, положил руку на колено и вдруг быстро зашептал, наклонившись к самому уху:

– Слушай, на черта он тебе сдался, этот доходяга? Ты молодая, красивая баба, что ты, себе цены, что ли, не знаешь?

Он все больше распалялся, и она чувствовала, что только для того, чтобы распалиться, он все это и говорит. Ей сделалось гадко, и она быстро сказала:

– Ну, живее, что ли!

– Сейчас, сейчас, – засуетился он.

– Простыню только постелите. У меня в сумке есть.

Полчаса спустя, накрытая халатом, она лежала на жесткой кушетке, отвернувшись к стенке и всхлипывая, а начальник медсанчасти стоял над ней и растерянно бормотал:

– Ты это… предупреждать надо было… Бля, – обхватил он голову руками, трезвея, – дурочка, да неужели ты думаешь, что я здесь в самом деле что-нибудь значу? Да я и не знаю, кто такие вопросы решает-то. Тебе, поди, с полканом переспать надо было. Эх ты, шалашовка!

Козетта приподнялась, поглядела на него невидящими глазами, судорожно пытаясь отыскать в голове хоть одну мысль, опустошенная настолько, что не осталось в душе даже ненависти, и проговорила:

– Если через неделю его отсюда не переведут, я разыщу вас под землей и убью, как собаку.

Угроза эта прозвучала нелепо, и сама девочка с озябшими плечами, дрожащая от озноба, была такой жалкой, что в душе у мужчины что-то шевельнулось, и он как бы нехотя сказал:

– Ни хера его никто не отпустит. У нас и так в этом году людей не хватает. А что кровью харкает – это худо, как бы совсем не загнулся. Вот что, – произнес он наконец, – я напишу тебе справку, что у него открытый туберкулез. Здесь и это ничего не значит. Но если ты поедешь с ней в Москву, может быть, у тебя что-нибудь получится.

Ветер стих, глотая слезы и сжимая в руке листочек, заключавший в себе надежду на спасение Тезкина, Козетта плелась обратно по заснеженной дорожке, спотыкаясь и оскальзываясь, и огромное небо над ее головой с немыми мерцающими собеседницами ее любимого было видно от края до края – только мешали фонари и скользящие над степью прожектора. Но Катя всей этой красы не видела, и случайно попавшийся ей навстречу знакомый тезкинский сержант поразился тому, как переменилось лицо приглянувшейся ему утром девушки.

Он хотел ее спросить о свидании, но Катя прошла мимо, как бы прошла она сейчас и мимо самого Александра. Случившееся отрезало его от нее, казалось, навсегда. Во всяком случае, меньше всего ей хотелось увидеть еще раз того, ради кого она все сделала.

«А москвич-то прав был, – подумал сержант, глядя ей вслед, – не надо им было встречаться?»

Часть вторая

1

Месяц спустя Тезкина, уже не встававшего с койки и мысленно примерявшегося к цинковому гробу, отправили в Москву и положили в госпиталь. У него действительно оказались тяжело пораженными легкие, и одно время положение его было серьезным, но энное количество лекарств, усиленное питание и добрый уход сделали свое дело. Весной он стал мало-помалу оживать, хотя врачи пообещали ему инвалидность на всю жизнь.

Из госпиталя его выписали в апреле ровно год спустя после призыва, признали негодным к дальнейшей службе, комиссовали и отправили долечиваться в санаторий. Там он безропотно выполнял все предписанные процедуры, но никому не рассказывал ни про метельную забайкальскую степь, ни про близость ярких и крупных звезд – все это словно стерлось из его памяти, а душа погрузилась в оцепенение.

Однажды к нему приехал Голдовский, привез фруктов и несколько свежих анекдотов, очень одобрительно отозвался о хорошеньких медсестрах в коротких халатах и только в самом конце сообщил главную новость, немного опасаясь, что она может травмировать друга.

– Прав ты был, Сашка. Катерина-то, слышь, замуж вышла. Такие вот, брат, дела.

Голдовский ждал вопросов или просто горьких слов, но Тезкин упорно молчал, точно и Катерины никакой не помнил.

– За какого-то адвоката или юриста, хрен его знает. В общем, похоже, продалась наша козочка.

Перед ними сиял куполами Савва-Сторожевский монастырь, был чудный весенний день, и Голдовскому странно было представить, что его товарищ был еще совсем недавно на краю света, едва не угодив с этого края на тот. Он был страшно рад, что Сашка вернулся, и подобно тому, как некогда утешал его Тезкин в период приступа неразделенной любви к коварной Козетте, Лева стал уговаривать друга не хандрить. Мол, все это, брат, ерунда, не на одной Козетте свет клином сошелся, да и вообще, наверное, к лучшему, что все так вышло.