Между прочим маленькая Зизи некоторое время присылала лично мне ужасно трогательные, нежные письма с наивными намеками. Вероятно, ее довольно сильно впечатлила игра в распределение взрослых — «кто кому достанется», а главное, подействовал заразительный пример старшего брата, который когда то с такой серьезностью заявлял, что взрослая изумрудноглазая девушка будет принадлежать ему. Девочка была еще так мала, что практически ничего не поняла, — не осознала (а может быть, еще вообще не знала), что навсегда потеряла Косточку. Потом она, конечно, забыла про глупую детскую игру и перестала мне писать. Только после весьма длительного перерыва, она вдруг снова прислала мне письмо, в котором уже не содержалось никаких «намеков» и «нежностей» по отношению к моей персоне, но зато теперь содержались настойчивые вопросы по поводу истории с Косточкой. Интересно, расспрашивала ли она о тех событиях моего Александра? И вообще, что мог знать мальчик? Во всяком случае девочка серьезно заявляла, что когда вырастет, намерена самым подробным образом расследовать все обстоятельства гибели брата. И, надо полагать, еще действительно предпримет такие попытки.
Об официанте Вене я как — то вообще не вспоминаю. Но раз или два мне снился не то веселый дельфин, не то морской котик.
С дядей Володей, пожалуй, произошла самая прискорбная трансформация. Я наблюдал его. Перед его отъездом за границу мы почти не разлучались. Гибель Косточки, попытка самоубийства Майи, а затем решение Папы о снятии дяди Володи с должности директора Пансиона и откомандирование его за границу — все это совершило в душе нашего педагога ужасный и, видимо, фатальный перелом. Жаль его, я так привык к его эксцентричным фантазиям и гипотезам! Увы, теперь он сделался совершенно другим. Он считает себя главным виновником всего, что произошло с Косточкой. Я перестал узнавать его. Он и сам видел и чувствовал в себе эту перемену. И со свойственной ему манерой сводить свои наблюдения в некую законченную глобальную систему, признался, что дело заключается в простом факте — он раз и навсегда утратил способность мечтать и фантазировать. Нет, не просто мечтать и фантазировать. По его словам, он напрочь потерял веру в то, что сможет совершить некое великое открытие, которое способно перевернуть все человеческое бытие. А ведь до сих пор он действительно имел эту веру. То есть в душе был ребенком. Раньше он верил, что он, может быть, особенный, что у него еще есть время разгадать великую тайну. Он надеялся, что в этом ему помогут наши дети, которые еще касаются этой тайны, так как прожили лишь бесконечно малую часть своей жизни. Вся жизнь у них впереди, а значит, они фактически бессмертные. Так они себя и ощущали. Но вот все кончилось. Умер один из бессмертных. Нет больше Косточки, и не осталось больше времени.
Дядя Володя почувствовал, что в одно мгновение он превратился в старика. Этой беде не поможет никакая секретная комната. Теперь он недоумевал: как он, фантазер несчастный, мог вообще о чем то мечтать?! Может быть, миллиарды людей до нас жили и умерли, так ничего и не открыв, хотя, наверное, тоже грезили этой глупой надеждой. Стало быть, и мы умрем, так ничего не открыв. Вообще умрем. О какой надежде на бессмертие может идти речь, если вся наша оставшаяся жизнь станет обдумыванием события противоположного — то есть смерти. Что дальше? Ничего дальше… Что дальше?.. Словно человек стоит на рельсах и, выпучив глаза, глядит на стремительно приближающийся поезд. О чем можно думать, что можно изобрести в этой кошмарной ситуации?.. Я пытался ободрить его. Разве не он, дядя Володя, так горячо убеждал меня прежде, что маргинальность и маргинал — это вовсе не ругательства, а так называемая зрелость есть как раз ни что иное как деградация и «пере развитие»? Что путь к идеалу лежит не через будущее, а через детство? Он только рукой махал. Что еще я мог ему сказать. С тем он и уехал…
Я ведь и сам испытываю нечто подобное. Правда, в отличие от него, я можно сказать уже немного пообвыкся в этой ситуации «на рельсах» — в ситуации ожидания с выпученными глазами приближающегося поезда. Иногда мне даже кажется, я вновь ощущаю некоторое присутствие, протяженность времени. Но правда и то, что как ни обвыкайся в этой ситуации, в любом случае наши мысли больше не способны простираться дальше, чем смерть. В лучшем случае мы способны размышлять о том, что смерть это, может быть, не бесплотная точка, а некий протяженный отрезок. И, может быть, ее еще можно как то прочувствовать.
В самом деле — миллиарды людей прожили свои жизни, так ничего не открыв. Сколько было сделано удивительных изобретений в науке, медицине, технике, сколько создано прекрасных произведений искусства, — но все таки люди так и не узнали ничего принципиально нового о том, что их интересует больше всего — о жизни и смерти. Как мы не похваляемся достижениями цивилизации, но мы по прежнему не в силах удлинить жизнь хотя бы на какие-нибудь несчастные пятьдесят сто лет. А загадка жизни и смерти по прежнему находится в недоступно заповедной области Божественного.
Я, собственно, никогда не выезжаю из Деревни. Даже никогда не испытываю такой потребности. Прекрасная вещь — царство природы. Я хожу по садам, по лугам, по лесам. И здоровье мое, слава Богу, тоже прекрасное. Я поселился во флигеле у дяди Володи. Так что теперь постоянно испытываю на себе воздействие его секретной комнаты.
Уехав, он бросил все как есть — и комнату, и все свои записи — обширнейший компьютерный архив. Я, естественно, сохраняю комнату в том виде, в котором она была задумана. Иногда меня посещает смешная мысль: а вдруг, когда наши повзрослевшие дети вернуться, им самим она понадобится, как-нибудь пригодится? Я внимательно перечитываю оставленные записи и узнаю из них множество нюансов о том странном внутреннем мире, который дядя Володя вольно или невольно вложил в душу Косточки.
Здесь масса записей, относящихся непосредственно к «Великому Полудню» и к тому, каким образом дядя Володя, подделываясь под ребенка, исполнял роль соглядатая. Кажется, он и сам не ощущал разницу между игрой и действительностью. Поэтому ему и удалось обмануть хитрую игру и вписаться в ее условия. Я видел, что в тот момент он искренне верил и в детский идеал абсолютной правды, и в возможность реально и окончательно слиться с новой детской цивилизацией. Среди записей я обнаружил обширные «теоретические разработки» — плоды своеобразного коллективного творчества, — по видимому, в вольном пересказе дяди Володи, — также разбавленные его многочисленными комментариями. Тут уж трудно было разобрать, где его фантазии, а где изыскания так называемых «идеологов» и «жрецов». Это был целый свод философских воззрений относительно мироздания, жизни, смерти, времени, пространства, вечности и человеческой сущности. Тут, вероятно, присутствовали философские опусы профессорского сыночка, искромсавшего в свое время ценные книги из домашней библиотеки, чтобы эклектически эвристическим методом создать собственное мистическое мировоззрение, собственную метафизику. Наверняка здесь содержались и мысли моего Александра. Рассуждения, на которые я наталкивался, иногда оказывались странной интерпретацией моих собственных размышлений, отголосками наших взрослых разговоров и даже моих давних снов. Иногда эти сближения были до того буквальными, что вторгались в какую то заповедную область моей души. И от этого у меня мороз пробегал по коже. В частности, я был поражен, когда обнаружил обширный раздел, посвященный, так сказать, сакральному значению цифр и их сатанинской сущности. Идея абсолютной правды, провозглашенная в «Великом Полудне», требовала решительного уничтожения также и этой фундаментальной лжи и возрождения мира вне иллюзий… Боже мой, ведь это было непосредственное продолжение моего сна об арифметике, цифрах и Экзаменаторе!