— Кстати, что касается премий, — заметил Папа, как будто не слыша меня, — ты даже не подумал, что нужно делиться… — Он чуть усмехнулся. Даже если это была шутка, то шутка отвратительная. — Просто так у нас премий никому не дают, это тебе хорошо известно. Это у нас вроде аванса, который еще отработать нужно.
— Я получал их за свой проект! — пробормотал я. — За мою Москву!
— «Моя Москва»! — передразнил он. — А по-моему, Серж, у тебя просто мания величия.
Самое лучшее теперь было немедленно встать и уйти. Я уже хотел направиться к двери, чтобы больше не возвращаться в это Папино логово с его лесным водоемом, натуральными лилиями и дикими утками, но Папа, исподлобья поглядывая на меня, с расстановкой произнес:
— Между прочим, наш горбатый доктор, всегда был готов к услугам и поручениям. Ленивый, болтливый, но все-таки приносил в общий улей свой мед. В отличии от тебя.
— Что что? — пробормотал я.
— И я, между прочим, — продолжал Папа, — даже начал хлопотать, чтобы доктору предоставили офис в Москве. Да, видно, не судьба…
— Что ты несешь!
— Вот и наш чудак дядя Володя, даже он старается. Еще как старается! Вот ему я, пожалуй, и отдам офис, который предполагал предоставить доктору.
Если он хотел уязвить меня, то ему это очень хорошо удалось.
— Хозяин — барин. — Я стиснул зубы. — Но, кажется, ты только что говорил, что это не в твоей власти. К тому же дяде Володе, кажется, и вовсе ни к чему офис в Москве.
— Ничего, ничего, — усмехнулся Папа. — в данном случае я обязательно похлопочу. Он за детками нашими присматривает. Тут у него действительно талант в своем роде, хотя, конечно, он большой чудак. Дело стоит того… Вот так, Серж, — подытожил он, — если хочешь что-то получить, это нужно заработать. Такая простая арифметика. Ты, Серж, видно, хочешь получать, а взамен ничего давать не желаешь. Пусть, мол, другие мараются, корячатся, а ты как бы не причем. Ты, мол, творческий человек. Согласен даже под дурачка катить, под юродивого, только бы тебя не трогали. Только чтобы не мешали сидеть тихо, греться в лучах славы, купаться в ощущении счастья. Нет, так дело не пойдет. Так не бывает, уважаемый. Все нужно отрабатывать. Нужно мараться и корячиться. Не все порхать, как бабочка. Нужно хоть иногда пошустрить. А уж потом что-то выпрашивать.
Честно говоря, я даже оторопел, услышав от него такое поучение.
— Ничего я у тебя не прошу! — воскликнул я, придя в себя.
— Разве? А мне показалось, тебя что-то не устраивает. Что ты не доволен…
— Я всем доволен, — проворчал я.
— В любом случае, — милостиво сказал он, — ты у нас — почетный гражданин Москвы. Тебя здесь всегда рады видеть.
— Какой к черту почетный гражданин, — снова вырвалось у меня, — если мне до сих пор, прежде чем появиться в Москве, каждый раз приходится выписывать пропуск!
— Что поделаешь, — развел руками Папа, — это общие требования безопасности. Зато тебе всюду почет и уважение.
— На черта мне твой почет, если в Москве мне не нашлось места! Это просто смешно: сапожник без сапог!
— Да уж, видно, всегда так, — сдержанно кивнул Папа.
— И это все, что ты можешь сказать? Неужели я ничего не заслужил? Место в Москве я, по крайней мере, заслужил.
— Заслужил? Чем, интересно знать? Бьешь баклуши и рад проехаться за чужой счет. Таких как ты у нас много! Любите вы нахлебничать, а я за всех за вас должен пахать.
В конце концов я даже был рад, что у нас дошло до такого открытого выяснения отношений. Мне давно не нравилось, что Папа ведет себя так, словно Бог знает как нас благодетельствует.
— Ага! Теперь я кажется понимаю, — взволнованно проговорил я. — Когда тебе было нужно, ты меня использовал. Ты использовал мою идею, мой проект, чтобы заполучить все заказы и подряды. Чтобы единолично распоряжаться субсидиями на строительство. А ведь это миллиарды! Главное для тебя было урвать деньги! Вот для чего я тебе понадобился!
— Я же говорю, у тебя мания величия, — отмахнулся Папа. — Твое участие в этом деле — чистая формальность. А что касается заказов и подрядов, я все равно бы этого добился. Иначе и быть не могло. По справедливости.
— По справедливости? — усмехнулся я.
— Ну конечно. Неужели, когда столицу охватил такой строительный бум, я должен был спокойно смотреть, как будут распыляться колоссальные средства? Как ничтожества и бездарности будут наживаться за счет государства? Я сделал то, что должен сделать для Отечества любой патриот. Я действовал в национальных интересах и поступил так, как подсказала мне совесть.
— Да брось ты! — недоверчиво улыбнулся я. — Когда с такими речами выступает наш всенародный кандидат Федя Голенищев, это я еще могу понять. Но ты, Папа, кажется, пока что не кандидат? К чему здесь, между нами, эта демагогия?
— Нет, Серж, — покачал головой он, — ты ошибаешься. Это не демагогия. Это мои убеждения. И очень жаль, что у тебя у самого нет убеждений. Были бы у тебя убеждения, жил бы ты в Москве…
— А по-моему, ты сейчас валяешь дурака, — сказал я.
— Впрочем, зачем тебе вообще апартаменты? — продолжал Папа. — Ты и так живешь в двух шагах от Москвы. Можешь на нее любоваться сколько душе угодно… А там, глядишь, Москва разрастется, и ты окажешься в Москве! Просто наберись терпения, — с усмешкой добавил он, — подожди немножко.
Подожди, мол, пока рак на горе свистнет.
Я видел, что он лицемерит. И притом нарочито грубо. Как будто специально, чтобы еще больше меня задеть. Он знал, что говорил. Первоначально Москва была задумана как открытый вовне и непрерывно расширяющийся архитектурный комплекс. Все идеальное и прогрессивное, что только содержалось в ней, должно было постепенно и беспредельно раздвигаться — и в конце концов распространиться своими восемью лучами по всему окружающему пространству. Может быть, облагородить целый мир. Тут важен был сам принцип расширяющейся, умножающейся красоты. Пусть не сразу, пусть на тысячу лет, но именно с этой ясной практической перспективой.
Я до сих пор был уверен, что именно эта особенность моего проекта не только дала Папе главный козырь в жесточайшей борьбе с конкурентами в ходе конкурса архитектурных проектов, — но, что еще важнее, после широкомасштабной рекламной компании позволила развернуть строительство такими невиданными темпами и с таким размахом.
Строительство в столице велось поистине со всенародным энтузиазмом. Было распродано некоторое количество мелких паевых сертификатов, «народных» акций на право будущего владения частичками недвижимости в Москве. Правда, очень скоро большинство из них быстро скупили посредством нескольких виртуозно организованных биржевых спекуляций. Словом, проект нового комплекса всколыхнул все общество. Благодаря небывалой идее даже наметилось объединение различных политических течений, — как будто новый комплекс был главным русским святым храмом, градом небесным… Но потом все изменилось к худшему. Честно говоря, я даже не заметил, как это произошло. Общий образ, конечно, остался прежним, однако Москва обособилась, застыла в своих нынешних границах и более не расширялась. Пространственная перспектива исчезла. Москва начала расти исключительно вверх и вглубь, все больше напоминая осажденную крепость. Я начал догадываться, какого рода перспектива уготовлена проекту в целом. Тут просматривалась некая новая идея, которую я еще не мог внятно сформулировать. Все шло к тому, чтобы закрепить и увековечить схему жесткого и, видимо, не случайного разделения. Москва — урбанистический конгломерат, сгусток нервной энергии, существующий замкнуто внутри себя и являющийся абсолютным средоточием власти. Вокруг нее — враждебное пространство, именуемое Городом. И, наконец, Деревня — некая изолированная территория, своеобразный природный заповедник, что-то вроде искусственного Эдема — чистого, беспорочного, бесконфликтного…