— Но почему, Митя, почему?
— Я плохо выучил стихотворение, — солгал Митя.
— Правда? — спросила она с облегчением. — Ничего, Митенька, не расстраивайся, осенью в школу пойдешь, портфель тебе купим, форму, хочешь?
Митя часто закивал головой, а мать все не уходила и смотрела на него со страшной нежностью.
За Митей в сад теперь приходил папа, в сумерках они возвращались домой, и Митя очень гордился, что идет по улице с отцом.
— Ну вот, — говорил отец, — теперь уже скоро у тебя будет братик или сестренка. Ты кого хочешь?
А потом однажды, когда они вернулись домой, Митя увидел, что кресло, где обычно сидела мать, пусто, и во всем доме стало как-то тоскливо.
— А где мама? — спросил он.
— Она скоро вернется, — ответил отец.
— А когда?
— Скоро, Митенька, через неделю.
Через неделю… И Митя стал ждать. Ждать было очень трудно, это надо было делать постоянно, не отвлекаясь и не забывая ни на минуту, что ждешь. Отец часто куда-то звонил и, что-то спросив, клал трубку.
Потом однажды он вошел в комнату веселый и сказал:
— У тебя родилась сестра, Митя.
Но Митя был где-то далеко и не слышал, что ему сказал отец, он ждал маму.
Через несколько дней, в субботу, она приехала, и в комнату внесли большой сверток. Сестренка оказалась совсем не похожей на тех кукол, с которыми играют девочки в саду. Она была вся какая-то сморщенная, красная, без волос, и на голове у нее шелушилась кожа.
Мите не разрешили долго на нее смотреть, он ушел к себе в комнату и почувствовал себя совсем одиноким и никому не нужным.
Ночью он проснулся, точно его кто-то толкнул и разбудил. Было тихо-тихо и что-то томительное слышалось ему в этой тишине. Митины глаза давно уже привыкли к темноте, он смотрел на гибкие стебли традесканции и вдруг услышал, как за стеной раздался плач и сразу же за ним мягкий, певучий голос матери:
— На-астинька проснулась, ку-ушать хочет, да-а ку-ушать.
На полу под дверью появилась полоска света, мать продолжала что-то тихо говорить, и плача больше не было слышно. Потом все стихло, и снова стало темно. Митя еще немного полежал, собрался с духом и, откинув одеяло, выскользнул из кровати. Осторожно ступая босыми ногами по ковру, Митя вошел к родителям и наклонился над высокой кроваткой с решетками. Там лежал маленький, запеленутый как куколка комочек и тихо-тихо дышал. Митя смотрел на него, привстав на цыпочки, и вдруг почувствовал, что в душе у него что-то отпустило и снова накатил на нее забытый покой. Ночь оказалась совсем не страшной, в ней слышалось живое и близкое дыхание.
Он опустился на пол около кровати и больше уже ничего не помнил. Ни как через три часа заплакал младенец, ни как отец осторожно отнес его на кровать; он спал глубоко и не видел никаких снов, и больше ничто не мерещилось ему в темной комнате. Страх ушел, и только иногда, как его слабый отзвук, слышалась неясная печаль.
Если к сосне поднести горящую спичку, она вспыхнет, как свеча.
— От одной спички?
— У нас тоже никто не верил. А потом весь лес спалили.
— Слушай, а как ты думаешь, нам бром в чай подсыпают?
— Да хер его знает.
— А то ко мне в воскресенье жена приезжает.
— Везет…
Мы лежали на сухой земле, глядели, как уходят в небо, сближаясь верхушками, высокие деревья, и курили. Сосны раскалились от зноя, насыщая воздух смолой, и слабо шумели. По устланному ветками небу бежали облака, где-то далеко стучал дятел и скакала с дерева на дерево рыжая белка. Хотелось лежать и лежать. Глаза слипались, земля куда-то проваливалась, а деревья клонились и падали.
— Кончай перекур! Рота-а! Стройсь.
Толстый человек с тонкими ногами, одутловатым лицом, но еще энергичный и свежий, в щегольских хромовых сапогах намеренно на нас не смотрел. Рядом с ним надрывался щуплый паренек со старательными и злыми глазами. Три дня назад он был назначен старшиной. Избравший его для этой должности толстяк с двумя звездами на погонах находился на той роковой стадии военной карьеры, когда офицер либо получает звание полковника, либо остается навсегда подполковником, и из кожи вон лез, чтобы случилось первое, а не второе. Старшина — единственный, кто знал службу, — как бы по ошибке обращался к нему «товарищ полковник». Мы не обращались никак, а старшину презирали. От подполковника зависело наше настоящее, а от нас — его будущее. Точнее, от того, как пройдет наша рота на плацу в день принятия присяги, когда в воинскую часть прибудут декан, парторг и главный университетский генерал.
По лицу Жудина было видно, что ему все осточертело. Он приезжал в это место каждый год много лет подряд и наперед знал, что будет. Студенты будут натирать ноги, пить водку, ходить ночью купаться на Клязьму, лазить по огородам, острить над названиями двух соседних деревень Федулово и Пакино, меняя местами первые буквы, и полагать, что они первые до этой шутки додумались. Командиры рот поначалу поиграют в настоящую армию, для чего поделят студентов на сержантов и рядовых. Сержантами будут те, кто служил до университета в армии, их назначат командирами взводов и отделений, соберут всех вместе и поставят задачу устроить молодым настоящую службу, но из этой затеи ничего не получится. Трудно вместе четыре года учиться, ездить на картошку и в стройотряды, сдавать сессии и пьянствовать, а потом начать друг друга гнобить. Все равно все сдадут экзамены, получат свои звездочки и забудут, чему их здесь учили, потому что никогда им это не потребуется.
Но пройти по плацу мы были должны. Один раз. Четко, красиво, с пением строевой песни.
— Рота! Слушай мою команду. С левой ноги шаго-ом марш!
Подмышки у подполковника потемнели от пота, а лицо блестело и вопреки всем законам физики отказывалось загорать, оставаясь розовым, как у младенца. Зато мы побурели, три дня ходили прихрамывая, а через неделю половина перешла на кроссовки. Мозоли, как и предполагал Жудин, натерли не только молодые бойцы, но и старослужащие. На первых подполковник орал, вторых стыдил, но кроссовок не отменял: если заставить разгильдяев носить сапоги, то кто тогда выйдет в день присяги на плац? Он только уводил роту подальше от части, чтобы она не попадалась никому на глаза.
Но что там кроссовки: если бы солдаты из ковровской учебки увидели, что строевой подготовкой с нами занимается подполковник, вероятно, решили б, что он рехнулся. Близко настоящего подполковника настоящие солдаты за все время службы видят раза два или три. Так рассказывали нам те, кто служил. А у нас в глазах рябило от офицерских звездочек: одни учили нас ходить строем, другие — чистить, разбирать и собирать автомат, а третьи — писать листовки, призывающие врага сдаваться.
Последнее было нашей военной профессией — спецпропагандой — и казалось самым абсурдным во всей военно-полевой затее. Можно с песней идти по владимирским проселкам, мыть полночи посуду на четыре роты и стоять всю ночь под грибком, охраняя спящих товарищей и автоматы Калашникова с просверленными дулами, но предположить, что наши войска войдут в Испанию и где-нибудь в Гвадалахаре мы будем убеждать испанских солдат перейти на сторону освободителей — даже для оруэлловского 1984 года было чересчур.