А Евангелия у нас дома не было. Убежденный коммунист отец и учительница литературы в школе мама, собравшие замечательную библиотеку русской классики, без Библии обходились. Да и где ее было купить в 70-е? Не читала Писание и моя бабушка Мария Анемподистовна — самая удивительная женщина из тех, кого мне приходилось знать. О ней и будет мое небольшое воспоминание. Родившаяся в самом начале века в православной купеческой семье в Твери, с золотой медалью окончившая гимназию, бабушка в Бога не то чтоб не верила — она с Ним поссорилась и в церковь никогда не ходила. Тому были личные причины, которых я доподлинно не знаю и могу только смутно догадываться, что они были каким-то образом связаны с моим дедом, оставившим жену с тремя малыми детьми накануне войны. Дед был человеком очень своеобразным, вольнодумным и сильно женолюбивым при том, что ни одной женщине удерживать его подолгу возле себя не удавалось. Бабушка вышла замуж, когда ей было уже под тридцать, и из многочисленных подруг, его окружавших, оказалась единственной, кто родил ему детей. Быть может, по этой причине она была своему единственному супругу бесконечно преданна, прощая ему все и ничего Богу — свидетельство глубокой личной веры, если задуматься. Однако в доме у нас не только никогда не говорили о церкви, не держали икон и не соблюдали постов, но даже не пекли куличей на Пасху, хотя бабушка была отменной хозяйкой.
Зато по-настоящему верующим и воцерковленным человеком была ее двоюродная сестра Вера Николаевна Первушина, жена известного экономиста, соратника опальных Кондратьева и Чаянова. В тридцать шестом профессор Первушин вышел на свободу, под новую волну арестов не попал и, будучи человеком чрезвычайно разумным, временно сменил сомнительную политэкономию на относительно безопасную геологию. Он поселился с женою в просторной квартире на углу Малого Харитоньевского переулка и улицы Чаплыгина, недалеко от тех мест, куда зимой 1822 года доставил возок Татьяну Ларину на ярмарку невест.
Вера Николаевна жила там как при царе, и вообще ее жизнь была полной противоположностью повседневному бытию ее кузины, надрывавшейся на трех работах и жившей с детьми в коммунальной квартире недалеко от завода «Динамо». Вера Николаевна нигде не работала, дома все дела делала прислуга, а сама она ходила через Чистопрудный бульвар в церковь Архангела Гавриила, глаголемую иначе Меньшиковой башней. Профессор после потрясений, на его долю выпавших, забросил стихи Бальмонта, Брюсова, Северянина и прочий Серебряный век, коим он был до ареста увлечен; он сделался набожен не менее жены, что не помешало ему стать заведующим кафедрой цветных металлов в МИСИСе и советником Косыгина. Детей им с Верой Николаевной Господь не даровал, и так рука об руку, заботясь друг о друге, они дошли до гробовой доски, сперва он, а потом десятилетие спустя она, нещадно обкрадываемая домработницей-приживалкой, но несомненно хранимая личным ангелом от бед и скорбей.
Бабушка, сколько помню, хотя я был тогда совсем ребенком, относилась к умильной и избалованной сестре со смешанными чувствами: жалостливо, чуть насмешливо и не чуть — раздраженно. Если для моего правильного отца Вера Николаевна была отсталой и темной барынькой из отживших времен, чье выпадавшее на советские праздники присутствие в своем тесном доме на задымленной Автозаводской улице он терпел из нелицемерной любви к теще и врожденной кротости характера, то сама обыкновенно спокойная, уверенная в себе Мария Анемподистовна приходила во время визитов богомольной кузины в небывалое возмущение духа, хотя сама была инициатором приглашений на Восьмое марта и Седьмое ноября. Не возьмусь утверждать наверняка, но мыслю, с ее языка были готовы сорваться такие примерно слова: «Испытай, что я испытала, и тогда посмотрим, как бы ты запела». Низенькая Вера Николаевна, которая носила шапку пирожком на голове и плотные седенькие усики на верхней губе, не спорила, а только сокрушенно и смиренно качала своей цыплячьей головкой, чем раздражала бабушку еще больше. Позднее, когда в школе я прочитал «Преступление и наказание», мне показалось, что иные из бабушкиных черт были предвосхищены Достоевским в образе несчастной матери и жены Катерины Ивановны Мармеладовой. Причудливые отношения притяжения и отталкивания связывали двух кузин, но я был слишком молод тогда и увлечен пустяками, чтоб расспросить их о том, чего теперь уже не спросишь…
Умерла Вера Николаевна в конце семидесятых. Тогда-то в ее квартире я и нашел старенькое Евангелие девятнадцатого века, взял себе и принялся жадно читать, отставив в сторону «Jesus Christ Superstar». Я многого не понимал и больше как к бабушке обращаться с вопросами было не к кому. Она же следила за моими штудиями со странными чувствами. По молчаливому договору с моим отцом она никогда не рассказывала мне о том, что пришлось перенести ей на веку, как жили до революции и как страшно было и в двадцатые, и в тридцатые годы, и в войну, чего стоило ей поднять и вырастить троих детей, но мои расспросы о прежней жизни, должно быть, волновали ее. Они вызывали в памяти что-то очень далекое, забытое и, казалось, навсегда ушедшее со смертью Веры Николаевны, но все-таки неуничтожимое.
В ту пору она поведала мне, что до революции всей семьей они ходили вечером в четверг перед Пасхой в храм, где читали Двенадцать Евангелий, а после с зажженными свечками возвращались домой, и надо было постараться сделать так, чтоб свеча в твоей руке не погасла. Я не понимал, что значит Двенадцать Евангелий, ибо книга, доставшаяся мне от Веры Николаевны, содержала только четыре. Но разговор этот, в котором странным образом мне почудилось неясное сожаление, врезался в память, и долго мне еще представлялась высокая рыжеволосая девочка, которая идет по улице со свечой в руках, закрывая узкой ладонью от ветра ее колеблющееся пламя, и не знает того, что ждет ее на веку и что умрет она в Великий Четверг, когда читают Двенадцать Евангелий…
Есть в окрестностях больших городов сельские храмы, в которых летом к местным жителям прибавляются в большом числе горожане: отпускники, пенсионеры, дачники, огородники, садоводы, грибники, купальщицы и прочий приезжий люд. Среди тех, кто приходит на службу, встречаются и настоящие ревнители благочестия, и случайно забредшие люди. Длинные юбки и блузки контрастируют с открытыми сарафанами и модными брюками либо спортивным трико у женщин и шортами да шароварами у мужчин. Молитвенное благоговение перебивается звонками мобильных телефонов, чьим владельцам никакие объявления и перечеркнутые символы при входе не указ. Таково наше лето и таковы наши нравы.
Церковь, о которой я поведу речь, расположена в старинном селе в нескольких верстах от старой смоленской дороги на водоразделе между Москвой-рекой и Протвой. Теперь это дачное место, а некогда была глушь, и, видимо, в силу своего уединенного положения храм никогда не закрывался в советские годы, но зато подвергался разграблению в иные лихие времена. От последней войны сохранились следы пуль и осколков снарядов на стенах, только неизвестно, кто стрелял — немцы или наши.
Белая Покровская церковь очень красива с ее стройными позолоченными главками и колокольней, откуда открывается вид на далекую речную долину и окружающие ее леса. И саму церковь видно издалека. Вокруг нее — старые деревья и древние могилы. В последние годы безбожной империи настоятелем был известный протоиерей, на службы и проповеди к которому приезжали томимые духовной жаждой столичные интеллигенты. После кончины отца Василия службу в храме продолжил его сын — история, быть может, более характерная для давно минувшей эпохи, когда храмы передавались по наследству от отца к сыну или от тестя к зятю, но в деревне время течет по своим законам.